Вернуться на главную страницу
De politica (О политике). Часть VIII. По вопросу революционности.
Примерно полтора года назад началась публикация первых шести частей продолжаемого цикла De politica. Это было достаточно давно для того, чтобы практика смогла ответить на некоторые поставленные вопросы и наметить ответы на другие. Говорить о масштабных политических событиях пока не приходится. Это были полтора года донбасской войны. Те полтора года, за которые большинство жертв составили люди, едва ли имеющие какое-либо активное отношение к одной из сторон конфликта. Всё это происходит в каких-то нескольких сотнях километров от Киева, примерно в тысяче километров от Минска, Варшавы и Москвы. Во всё это втянуты некоторые силы соответствующих наций, что хорошо всем известно. Эти довольно близкие бессмысленные убийства без ближайшего смысла (но не без экономического и политического смысла) заставляют определённые части освободительного сообщества упомянутых стран пытаться пробудить в себе ту способность, которая в науке называется теоретическим мышлением. Именно с этой узкой и частной стороны мы имеем разнообразные подвижки, которые вполне хорошо просматриваются при использовании традиционного в политико-гносеологических наблюдениях микроскопа. Ничего такого, что достигло бы уровня успешного классового анализа в узкой сфере нашего интереса, ещё не произошло и вряд ли произойдёт в ближайшую пятилетку - организационные способности освободительных сообществ от Лабы до Волги едва ли усилятся на несколько порядков при их нынешнем состоянии.
Теоретические события последних полутора лет весьма примечательны. Во-первых это образование Объединения Марксистов Польских (SMP) - организации, которая прямо взяла на себя полное исполнение гносеологических и частичное исполнение околополитических функций в условиях полного краха польского политического коммунизма. Первый съезд восстановленного Объединения прошёл в феврале 2016 года то есть вскоре после публикации первых шести частей продолжаемого цикла. Позднее появились первые признаки того, что в России активизировалась теоретическая работа и некоторые российские теоретики стремительно приближаются к осознанию незавидного теоретического положения своей нации и своего незавидного организационного положения. Наконец, несколько месяцев назад немцы, изучающие современные российские источники, запросили в Польше помощь в подготовке читателя на белорусском языке. Нетрудно было догадаться, что причиной этого стали некоторые известия из Минска, которые внимательно проанализировали в Берлине. И, судя по всему, проанализировали задолго до их появления на варшавских рассылках. Сейчас с опорой на полупубличные польские рассылки можно уверенно утверждать, что белорусы, как минимум, двумя сообществами пытаются активно включиться в теоретическую работу. Похожая ситуация складывается и в России, где лишь недавно начали появляться сообщества теоретического мышления с ориентацией на сократический способ работы. Ни российских, ни белорусских сообществ, явно и относительно обоснованно заявляющих о желании осуществлять освоение теоретического мышления, не наблюдалось в прошлом с начала 2016 года аж до 1997 года или ранее. По крайней мере, польские справочные каталоги в этом отношении пусты, а немецкие содержат некоторые ссылки на близкие по теме публикации датируемые 1996 годом. Вне зависимости от результативности польских, белорусских и российских усилий мы наблюдаем нечто беспрецедентное: польские программные заявления, белорусские заявления о желании, российские публикации с попытками добросовестно освоить передовые гносеологические средства. Сам масштаб желаний и организации теоретического сообщества вплотную приближается во всех названных странах к уровню 1990 года. Результат ещё подлинно микроскопичен, но тенденции весьма здоровы и заслуживают приложения сил для своего сохранения. Обратим внимание, что речь идёт исключительно о сообществах, придерживающихся минимально научной программы, т. е. поддерживающих установку на достижение диктатуры пролетариата в политике и материалистической диалектики в теории.
В этих условиях естественно появляются новые вопросы, в которых пытаются уловить направление необходимых действий от элементарного организованного местного теоретического сообщества до национальной партии нового типа. Именно это направление размышлений предполагалось ранее в качестве такого, которое будет активизировано ближайшими же практическими шагами и шажками. Совершенно естественно, что самые скромные успехи в организации теоретических сообществ заставляют снова и снова обращаться к соотношению новейшей теоретической истории и организационных задач. В SMP пытаются строить гипотезы о соотношении наследия и способа действия Семека с тем способом действия, который окажется не менее результативен, чем способ действия, изложенный Владимиром Лениным в «Что делать?». Полемика, проходившая полтора года назад в отзывах и рецензиях к статьям цикла De politica, настойчиво требует ревизии и новой оценки. Кое на что уже можно уверенно смотреть несколько иным взглядом, чем ранее. Удобно найти подлежащие новому рассмотрению положения, рассмотрев полемику вокруг статьи Василия Пихоровича «О роли Ильенкова в мировой революции». Прямо примыкать к этой полемике будет куда более ранняя статья Максима Лебского «Пару слов об аполитичности Э. В. Ильенкова». В нашем случае внимание будет обращено на российский контекст полемики. Но нужно сказать, что польская полемика о наследии Семека принципиально изоморфна полемике в российском контексте, за исключением того пункта, который касается завершения биографии.
Полтора года назад наибольшее число содержательных рецензий оказалось дано после публикации III части «Что полезного в политическом коммунизме?». Среди них такой весьма точный диагноз, данный Денисом1: «Мне видится проблема отсутствия даже зачатков политического коммунизма в том, что не существует организаций как единого целого. Любая коммунистическая организация сегодня это сумма членов. А раз нет единства, то и нет места для категории тотальности. Т.е. нет необходимости удержать единство. Проблема бы решалась, если бы коммунисты были бы способны воспроизводить хотя бы самые примитивные формы коллективности. Однако современное разделение труда настолько отчуждает человека в производстве, что это отсуждение переносится им и на свою собственную жизнь. Человек не чувствует себя ответственным за то, как он живет. В итоге он не видит самого себя, а это в свою очередь приводит к тому, что человек не видит себя в других. А без этого любая совместная деятельность до уровня коллективной никогда не поднимется. И вот и получается, что даже самый развитый коммунист остается по сути банальным филистером» (выделено при цитировании).
Основная проблема как самого Семека как личности, так и судьбы его наследия, это проблема коллективности. Эта же проблема неизбежно будет мощнейшим образом определять оценку наследия Ильенкова. Она же определяет значение наследия всех не только всемирно-исторических, но и местных теоретиков и практиков обществопеределывания: как Ленина, так и Дембовского, Франко, Чернышевского, Добролюбова. У последнего можно найти такие строки:
Я ваш, друзья,- хочу быть вашим,
На труд и битву я готов,-
Лишь бы начать в союзе нашем
Живое дело вместо слов.
Обозначенную проблематизацию можно сколь угодно глубоко расширять вглубь и вширь польской, украинской и российской истории, но от этого она не получит нового значения. Поднимаемая проблема, разумеется, классическая. «Политическое филистерство» тоже об этом. Именно эта проблема в своей коренной форме поставлена Денисом в рецензии на статью Пихоровича: «Я считаю, что одним из признаков подлинности революционера является его жизнелюбие».
Традиция, к которой косвенно взывает Денис хорошо видна. В логике она представлена такими фигурами как Робеспьер, Сталин и Фромм. Это весьма лёгкая в усвоении и симпатичная просветительская логика. К сожалению, эта логика не умеет грамотно соотносить себя с объективной действительностью, что хорошо видно по судьбе письменного наследия названных. Ведь и Денис тоже начинает не с объективного и не со всеобщего: «Я считаю...». Учение Фромма о революционном характере и органичной ему жизнелюбивой (биофилической) установке, разумеется, не плод фантазии. Фромм неслучайно вспоминает в соответствующих местах разных работ Сократа, Экхарта, Мюнцера и Лессинга. У меня нет никаких оснований, чтобы требовать от Дениса не сравнивать названных с Ильенковым или Семеком. Вопрос только в том, чтобы понимать, что мы сравниваем не фотографии, не гносеологические позиции, тем более не темпераменты - это нужно подчеркнуть людям, не дошедшим до уровня Дениса. Сравниваем мы траектории в теле культуры, интегральную историческую действенность. Разумеется, все названные имели весьма устойчивые идейные и гносеологические позиции, никто из них не был «флюгером». Потому взаимное сопоставление практических результатов деятельности названных и их практических форм жизнелюбия возможно и необходимо. Здесь Денис ставит вопрос верно. Неверно то, что он демонстрирует весьма механистическое понимание революционности. Полтора года назад мне приходилось специально поднимать этот вопрос в таком тезисе: «Революционность в собственном смысле исследуется гносеологией, где она понимается как совпадение изменения обстоятельств и изменения мышления. С гносеологической стороны революционность - это сращенность порождения и употребления идеального, воплощённая практичность или успешная в своей целостности и всеобщности практика».
Из написанного читатель должен был бы понять, что революционность определяется в гносеологии, что она является гносеологической категорией, неподвластной, впрочем, уверенному суждению специалиста-гносеолога. Понимая, что эта мысль весьма мало известна к востоку от Буга, я специально связал это положение с обширным примечанием: «Это и подобное определения восходят к третьему тезису Маркса о Фейербахе. Имеется в виду его завершение: «Совпадение изменения обстоятельств и человеческой деятельности может рассматриваться и быть рационально понято только как революционная практика».
При сравнении польской формулировки с оригиналом важно отметить, что оттенок смысла «практика переворота», «переворачивающая практика», «практика, превращающая противоположности» не сохранён.
Ср. польский фрагмент
Zbieżność zmian warunków i działalności ludzkiej może być traktowana i racjonalnie rozumiana jedynie jako praktyka rewolucyjna.
И немецкий оригинал
Das Zusammenfallen des Änderns der Umstände und der menschlichen Tätigkeit kann nur als umwälzende Praxis gefaßt und rationell verstanden werden».
Таким образом, проблема тождества противоположностей и проблема революции в любом смысле оказываются более чем близкими, если не слитными. Это вывод, который был сделан задолго до «Философских тетрадок» Ленина. Это вывод, который последний лишь несколько оттенил.
Но как же связаны тут превращающиеся противоположности и вопрос Дениса: «Страдать алкоголизмом и суицидничать тоже по заветам Ильича в эпоху реакции?»
Связь очевидна, если обратить внимание на следующее сугубо механистическое положение: «...для того, чтобы быть революционером в эпоху реакции, надо, как минимум, в эту эпоху войти революционером».
Вопрос о революционности отличается от вопроса о простой адекватности не по существу, а по масштабу. Простая адекватность предполагает узкий масштаб деятельности, нередко индивидуальный или семейный. Революционность предполагает адекватность по отношению к коллективу, результативность в широкой непосредственно-коллективной деятельности, в масштабах всего общества. Таким образом, каждый акт обращения с идеальным, его «осуществления» или «выработки» может оцениваться в качестве в основном адекватного или в основном неадекватного исходя из значения в продвижении от относительной к абсолютной истине. Легко понять, что обращение с некоторыми категориями (в силу природы порождающей их практики) может оцениваться только как революционное в основе или контрреволюционное. Разумеется, любая личность сохраняет целостность своей практической линии, но и качественные превращения типа перехода на сторону революции или контрреволюции также принципиально возможны.
Подходы к завершению биографии Ильенкова могут быть всякими. Особенно смешны нормативистские подходы, подобные подходу российского Гароди - богемного квазитеоретика Цветкова. Нормативисткий подход предполагет, что его собственное изложение вряд ли может быть написано, ибо пишущий как остающийся жить не выполняет норматив. Вероятнее всего лишь немного умнее будет подход со стороны общей этики, если понимать её в духе материалистической диалектики, например, по Л. С. Горбатовой.
Самое очевидное и простое понимание завершения биографии Ильенкова может быть найдено в том, что это завершение изоморфно завершению биографии всего советского общественного организма. Российский политический процесс (а именно российская администрация первой активно стала обосабливаться от общесоюзной) до удивления похож на рассказ Суворова о завершении биографии Ильенкова. В 1991 году российские общество совершило попытку самоубийства, но орудие не впилось так глубоко как хотелось. Понадобился ещё 1993 год, чтобы доныне существующий режим четвёртого октября стабилизировал контрреволюцию. Точно по такой же логике, но куда более замедленно, развивается украинский общественный процесс.
По всей видимости, любое иное внимание к завершению биографии Ильенкова может быть расценено не иначе как преувеличение роли личности, как уход в рассмотрение личной активности именно там, где она имеет наименьшее значение для образования форм коллективности. По отношению к революционному делу это вопрос того же порядка, что и вопрос о материале оправы очков Чернышевского, вопрос о материале кресла Семека, вопрос о предпочитаемой Сталиным марке табака и вопрос о составе волокон жилета Фромма.
Из этого вовсе не следует, что вопрос ставить неуместно. Вопрос ставить как раз уместно. По цельности революционной практики, и по настроению Ильенков, разумеется, значительно уступает Чернышевскому и Ленину. Если последних понимать исторически как личностей, то их фамилии это лишь псевдонимы реальных форм коллективности революционных классов. И здесь действительно невозможно представить условий, в которых Ленин закончил бы как Ильенков. Впрочем, ведь разработчик основ политической программы, которую потом назовут ленинизмом, Николай Евграфович Федосеев2, закончил именно так, как Ильенков. Федоссев знал Ульянова и они не были сильно разделены хронологически. Разное завершение биографии налицо, крайняя близость политических и гносеологичеких установок тоже.
Тем не менее, найти в РСФСР кого-то, равного Ильенкову по совокупности сохранности значения идейного наследия трудно, если потребовать также близкой широты интересов. От наследия большинства официальных и полуофициальных теоретиков разных стран народной демократии не осталось вообще ничего, что можно было бы назвать актуальным или имеющим хотя бы условное будущее умственное значение. По значению для современных попыток организации дееспособных теоретических сообществ также трудно найти равных Ильенкову. Подобно Семеку, Ильенков не занимался подбором ярких и оригинальных идей. Как теоретик он работал с общезначимым и потому смог в решающих для успеха всего теоретического дела сферах избавиться от иллюзий. То, что главным историческим фоном работы Ильенкова была катастрофическая деколлективизация, это, смотря на нашу эпоху, лишь условие высокой понятности. В организационном отношении эти же условия - залог именно организационной бесполезности. Правда, здесь Ильенков оказывается в компании Чернышевского и Добролюбова. Как раз от них тоже не ждут прорывных организационных знаний.
Главное противоречие наследия Семека и Ильенкова заключается в том, что его усвоение необходимо для каждого участника организующихся освободительных сообществ, но само по себе технически-организационно это наследие бесполезно. Тот особый уровень смысла по вопросам проблем саморасширяющейся коллективности, которого смог достигнуть Ленин в «Что делать?», бесполезно искать у Семека или Ильенкова. Этого уровня смысла нет также у Чернышевского, Сталина и Фромма. Но могли ли его иметь все названные? Кто из них проштудировал перед изложением своих организационных взглядов «Феноменологию духа»? Да и приходилось ли им по условиям своей эпохи систематически излагать эти взгляды в широком контексте мировой умственной истории?
Полтора года назад Тушканчиков специально выставил возражение на мой тезис: «где аргументы в пользу того, что тысяча организованных понимающих сторонников книги Канарского менее практичны, чем тысяча тех, кто остановился в своей организованности и понимании на работе Ленина?»
Не отказываясь от того, что возрастание логического напряжения в теории - это очень важный признак движения в сторону практичности3, осмелюсь заметить, что совсем не правы те, кто увидел в Тушканчикове политического фанатика и едва ли не флагомахальщика. Общие и долгосрочные перспективы освободительного движения не могут быть не связаны с политической формой. Потому полтора года практики SMP дали возможность оценить замечание Тушканчикова как верное и глубокое: «Канарского сравнивать с Лениным некорректно. Канарский- это скорее Гегель, разумеется подправленный, обогащённый Марксом, Лениным и социалистическим строительством. Но до собственно Ленина с Марксом тут ещё далеко. Корректнее было бы сравнить тысячу гегельянцев-фейербахианцев с тысячей организованных наследников практики Гракха Бабёфа, в своём понимании не поднявшихся выше какого-нибудь Фурье». Количественный критерий действительно больше подходит для политической практики, чем для теоретических сообществ. Качественный - наоборот. И как раз трудности с организацией подготовки грамотных теоретических кадров заставляют лучше понимать роль практики и, в особенности, практики политического уровня. Это не только польский вывод. Попытка сохранить возможность перехода к собственно политическому масштабу работы весьма важна и для Дениса. В риторическом опровержении он спрашивает: «Я так понимаю, что Ленин в период реакции не уделял внимание для вновь прибывших большевиков практике политического коммунизма?» Эта форма высказывания хотя и не оттеняет большой глубины, но куда важнее для постановки вопроса, чем глубокий тезис Тушканчикова. По сути Денис вводит нас в центр весьма старой и постоянной немецкой полемики, которая с образованием SMP перекинулась в Польшу. Речь идёт о том, до какой степени возможно прикладывать усилия в политические и профсоюзные организации. Специальным фоном вопроса является предположение, что реакция продлится ещё несколько лет и заметного результата именно в названных организационных формах не предвидится. Как не предвидится в этих организациях и большой вербовочной пользы для сообществ практического материализма. Ленинская теория революции предполагает, что в решающих для исхода всего дела зацепках профсоюзная, организационно-партийная, отчасти даже военная активность должна иметь партийное в гносеологическом смысле направление накануне решающей политической схватки. «Альтернативы» тоже известны - это либо, говоря белорусскими словами, безпартыйшчына, либо бланкизм. Ленинизм является историческим результатом преодоления обеих названных тенденций. Безпартыйшчына может выступать и в чистом виде абстрактных квазитеорий, и в виде практикующего экономизма - практичность этих вариантов одинаковая, их итог - поражение революции. К сожалению, эта простая справка вряд ли отменит вывод из прошлых частей, о том, что актуальный политический коммунизм - это лишь форма безпартыйшчыны. Полагаю, что Денис не будет возражать, если ему будет приписан польский контекст размышлений, охватывающий политические споры в SMP. Речь идёт главным образом о вопросе того, какие усилия будет разумно тратить теоретическому сообществу на собственно организационно-политические вопросы в ближайшем будущем, имея ввиду, например, возможность резкого обострения политической ситуации. Как объём этих усилий должен зависеть от уровня грамотности теоретического коммунизма? Позиция Пихоровича о стихийной отбраковке непригодных форм деятельности может быть рационально понята тоже только в этом контексте, иначе получается просто типичное политически-коммунистическое принижение сознательности, что не менее глупо, чем отождествление Тушканчикова с флагомахателями.
Вообще же при соизмерении позиций Дениса и Пихоровича нужно не упускать из вида, что они имеют под собой разное фактическое основание. Те же самые формы работы неизбежно имеют на Украине и в России существенно разный компонент случайности, который связан как с разной численностью населения, так и с разной политической обстановкой. Несомненно, что по этим причинам Россия гораздо более подходит для планомерной и расширяющейся просветительской работы. Наоборот, довлеющее значение «давящих обстоятельств» относительно масштаба работы куда более сильно проявляется на Украине. Однако эти соображения не должны мешать соизмерять все названные точки зрения по единой шкале и пытаться делать из их сопоставления выводы на уровне всеобщности.
Таким образом, в контексте взаимодействия теоретических самообразовательных сообществ с другими формами активности тезисы Дениса, Тушканчикова и Пихоровича оказались вписаны примерно в один и тот же контекст, отнесены к единой проблеме. Первым же выводом из осмотра предложенных позиций является тот, что исследовать реально достижимое соотношение стихийного и сознательного элемента никто не собирается. Это невероятно трудная задача, ибо не зря полтора года назад пришлось обратиться к такому образу как «Что делать? 2.0». Увы, без этого исследования все названные позиции обречены оказаться инвалидными. Разумеется, очень неплохо, что трём названным удалось совместным трудом правильно поставить обсуждаемый здесь снова вопрос. Но в условиях отсутствия предпосылок для реального более-менее широкого проявления способности по созданию обширных и умных освободительных сообществ выйти на уровень Ленина невозможно. Ибо логику «Что делать? 2.0» нельзя взять из имеющейся практики. Сама логика «Что делать?» (которое 1.0) была для Ленина результатом работы «Союза борьбы за освобождение рабочего класса». По организационной, политической и гносеологической силе, по влиянию на массы эта организация превосходила SMP не менее чем на порядок, в ряде важных аспектов деятельности на два порядка. Что касается состояния дел за Бугом, то там SMP пока что само является несоизмеримо большим по численности и влиянию, а в некоторых странах и по теоретическому уровню. Если в Польше рискованно содержательно ставить вопрос о конкретных навязываемых обстановкой формах соотношения сознательности и стихийности, то в России, где нет даже подобных SMP суррогатных организаций для систематической теоретической работы, это невозможно тем более. Хотя именно в России выводы необходимого анализа не могут не быть востребованы куда сильнее чем в Польше.
Шаткость российского положения Денис понимает очень хорошо: «... выводить особый тип ''революционеров'' которые живут только в эпоху реакции (эдакий ''реакционный'' подвид революционера) и которые очевидно абсолютно бесполезными окажутся в период революционного подъема, тупиковый путь для самооправдания. Какими навыками будут обладать люди, выученные такими людьми?»
Ильенков, живший в эпоху нарастающей деколлективизации, именно со стороны указания конкретных форм широчайшей коллективной работы оказался наименее полезным. Это относится и к Семеку, о котором говорили, что он не занимается «историческим материализмом». Но заслуга Ильенкова и Семека в другом - они сберегли логику коллективзации в свою эпоху действия противоположных тенденций. Именно это прямо называет главной заслугой Ильенкова Лебский. Причём Ильенков сберёг логику обобществления сознания и индивида в куда более практичной форме чем Семек, не имевший столь яркой педагогической практики над почти растительными человеческими существами. Это действительно основа дальнейшего создания новых форм коллективности, пусть абстрактная. Следует помнить правильное замечание Самарского, что каждого деятеля надо рассматривать по мерке именно его эпохи, а не наших потребностей. Ибо в противном случае страдает не история, которая уже произошла, а как раз наши современные потребности.
Практическая бесполезность многих из тех, на кого оказал влияние Ильенков, тоже не новое явление. Вокруг Чернышевского не было никого соизмеримого с ним, кроме Добролюбова. Так и тот не был представителем другого поколения и сформировался во многом параллельно ещё до знакомства с Николаем Гавриловичем. Ленина тоже окружали люди, сильно уступавшие ему в логической культуре, в некоторых аспектах катастрофически уступавшие ему.
Теоретическое банкротство новой формы господствующей квазилиберальной идеологии в 2000-х годах привело к тому, что политические либералы стали для поддержания академического авторитета заимствовать как идейные, так и лексические платы у своих противников. Усилились попытки представить Ильенкова и Семека как сторонников исключительно рыночно-денежных способов регуляции общественной жизни. О характере обоснованности этих попыток говорит тот факт, что если признание названных как материалистов-диалектиков в главном состоялось и закрепилось, то попытки выставить их сторонниками рынка продолжаются до сих пор и до сих пор основаны на игнорировании логической оппозиции Ильенкова и Семека Гайо Петровичу, Оте Шику и Адаму Шаффу. Фактически (по совокупности заслуг) Петрович, Шик и Шафф представляли враждебную гносеологическую и политическую партию по отношению к Семеку, Ильенкову, Марксу и Ленину. Именно поэтому единственным инструментом партии противодействия мышлению является попытка раздувания того факта, что у Семека не было больших логических симпатий к Беруту, а у Ильенкова к Сталину. Практическая сторона дела подобных людей нисколько не интересует. Впрочем, это типично для представителей господствующий идеологии, особенно когда у них (говоря языком французских постмодернистов) «закончились чернила» и они желают залезть своими опустевшими перьями туда, где «брали чернила» Маркс и Ленин.
Поэтому конечно безусловными реакционерами являются те, кто распространяет мнение о наличии некоей качественно особой семековской или ильенковской школы. Названные всегда придерживались мнения Гегеля, предостерегавшего читателя: что в этих работах от меня, то неправда. Кроме того, следует помнить, что влияние педагога хоть и огромно, но не может нивелировать влияние всей общественной обстановки и даже её больших участков. Разумеется, в учениках есть черты личности от Семека и Ильенкова, но главное дала новому поколению новая же общественная конъюнктура. Потому если в среднем своё общество предают условно 70 из 100, то и из 10 учеников Семека не могут не оказаться 3-4 предателя. Дело влияния Семека тут только в соотношении среднего дальнего и среднего близкого, но не в полной «стерильности факта», если вспоминать слова тех же постмодернистов. Как раз требование «стерильности факта» тождественно постмодернизму по логическим основаниям. Вопрос же политической дееспособности учеников Семека и Ильенкова - это вопрос несколько иной. Денис весьма прозорливо замечает: «Моё подозрение, что такие «реакционные» революционеры думают, что для них {таскать} каштаны из огня другие люди будут в период революционного подъема?» Впрочем, логически риторика весьма слабая. Ведь реальной основой является то, что в некоторое время мыслитель может получить достоверный прогноз невозможности широкой революционной работы на протяжении любого физиологически возможного срока его жизни. Времена не выбирают, - говорил некоторым собеседникам Семек в ответ на вопрос о том, тяжело ли преодолевать организационное сопротивление позитивистов. Во времена глубоких спадов важно сохранить саморасширяющееся ядро метода теоретического мышления. Предметно-практически задуматься при этом о том, кто и когда будет таскать каштаны из огня, это уже приятная, но не самая необходимая деликатность. Важно, чтобы вообще хоть кто-нибудь понял, что таскать каштаны из огня будет нужно. Иначе будет польский 1863 год или российский 1861 - результат-то в итоге оказался один на всех. И если возвращаться к вопросу о политической недееспособности учеников, то вряд ли в нашем контексте важны именно личные связи, ибо партия как в политическом так и в гносеологическом понимании - это не костёл с цепочками посвящения. Но несомненно важен отклик на строй мыслей, на способ мышления. В этом смысле я бы не стал серьёзно отличать относительно недавно умерших Семека и Ильенкова от Леси Украинки, Эдварда Дембовского, Томаша Мюнцера или Сократа. Значение их наследия в «камертонном звучании» с нашими вопросами и поисками ответов следует признать тождественным. Различна лишь интенсивность идейной борьбы, её местные направления. Но генеральное направление борьбы всегда определяется ленинским принципом партийности: либо партия предметно-истинного мышления, либо партия противодействия ему, либо партия наличного положения, либо партия очеловечивания, либо партия частной собственности, либо партия общей собственности.
___
Последует продолжение
1Рецензенты и авторы реплик при обсуждении самих реплик здесь и далее выделяются для удобства читателя курсивом. Их упоминания как авторов статей не отмечаются никак.
2 Отсылаю читателя к биографической заметке «Николай Федосеев: Путь партийца» В. Тушканчикова из нескольких частей. Первая часть имеет адрес http://propaganda-journal.net/5928.html.
3 См. «Читайте Гегеля!» Марека Семека.
