Вернуться на главную страницу
De politica (О политике). Часть III. Что полезного в политическом коммунизме?
Чтобы ответить на этот вопрос, нужно получше понять аргумент Дениса - рецензента одной из моих прошлых статей, который пишет:
« ... Однако автор пытается вновь и вновь не замечать что политический коммунизм - это СОЕДИНЕНИЕ революционной традиции и революционной теории. У каждой из них своя собственная традиция, <которые> в большинстве своём слабо пересекаются. Поэтому игнорирование предпосылок рев. практики (даже не коммунистической) и упование только на теоретическую традицию абстрактно именно в гегелевском понимании. Ленин в отличие от современных филистеров всегда политику РСДРП воспринимал как продолжение рев. практики предыдущих поколений революционеров. Об этом хорошо сказано у того же Лукача, который показал, что действительным продолжателем дела народников был Ленин, а не прямые наследники эсеры».
Какая часть теоретической истины нераздельно принадлежит политическому коммунизму? Что имел ввиду Тушканчиков, заявляя, что «ни один беспартийный философ не может быть «полностью прав» в отношении любой революционной организации, пусть даже революция относительно слаба»? В чём гносеологическое и практическое значение политической формы существования коммунизма, и в чём он никогда не будет заменён относительно обособленным коммунизмом теоретическим? Это вопрос для внимательных читателей ленинской работы «Что делать?». Ответ на него состоит в том, что спецификой политической организации исторического субъекта в современных условиях является отправление функции противодействия политической полиции. Наличие этой функции, вообще говоря, является показателем серьёзной, а не внешней политической революционности. Это именно та политическая революционность, которая может и даже внутренне обязана расширяться до революционности (в гносеологическом смысле). Противодействие политической полиции в гносеологическом смысле есть удержание истины социальной революции, есть удержание её субстанциональности и субъектной самодостаточности. Любые косвенные предположения о том, что революцию сделает кто-то и вместо должны быть решительно отвергнуты как инфантильные, если «политический коммунизм» не хочет завершить свой суицид ещё и чужим не менее бессмысленным кровопролитием. За политическим коммунизмом, следовательно, остаётся истина противостояния политической полиции. Обособленный теоретический коммунизм лишён этой истины, ибо его способ существования и общественные условия его обособления не предполагают его реальной актуальной опасности. Обособленный теоретический коммунизм (раз уж он обособился) реально опасен самое большое для самого себя. Этот логический ход обычно хорошо укладывается даже в логику профессионального кретинизма политической полиции, и поэтому она обычно лишь изредка и всегда очень презрительно поглядывает на теоретический коммунизм своей страны. Что интересно, в этом сознание политической полиции полностью сходится с сознанием «ответственных работников» политического коммунизма. Вывод о гносеологической природе и классовом происхождении мыслей «ответственных работников» оставим читателю.
Если теоретический коммунизм на своих «разреженных высотах абстракции» почти не встречает противников1 и обычно легко отбивает атаки, то для политического коммунизма вероятность нарваться на сильный отряд противника много больше, и потому опыт противодействия противнику получается другим. В противоположность почти бескровным боям на «разреженных высотах абстракции», политический коммунизм по своей природе может быть реально опасен не только для самого себя, но только если он пытается противодействовать политической полиции. Иначе он не имеет даже такой возможности. Теперь мы должны вернуться к эмпирии и посмотреть, где есть попытки противодействия политической полиции. Совсем грубо эмпирически подходить к делу мы не можем, ибо обычно интересующую нас сферу практики не держат на всеобщем обозрении. Но гносеологические основы названной деятельности обсуждаются, как правило, гласно. Например, в Германии был опубликован сборник о противодействии Союза Коммунистов политической полиции в период между 1846 и 1853 годами. В этом сборнике большое внимание уделено политическим и гносеологическим обоснованиям наличия мер по противодействию политической полиции. В Польше социалистические школьники тоже приучаются к тому, что выбранная ими деятельность не так уж безнаказанна. В этом смысле антикоммунистические правовые нормы объективно усиливают движение, ибо они пододвигают его к тому положению, когда оно может быть опасно не только для себя. Противодействием политической полиции вынуждены заниматься в основном представители стран объединённой Европы: Германии, Словакии, Польши, Чехии, Литвы, Латвии. Что касается территорий к востоку от Буга, то это, по выражению одного моего корреспондента, «страны непуганых идиотов». Исключением является Казахстан, но это исключение было куплено дорогой ценой в несколько десятков убитых во время Жанаозенских расстрелов. Что касается российского и украинского политического коммунизма, то это настолько тупые общественные организмы, что они даже не задумываются о том, что им противодействует политическая полиция. О том, чтобы задуматься, почему она это делает и как нейтрализовать её влияние, речь не идёт. Поэтому на Украине и в России мы наблюдаем совершенную форму суицида политического коммунизма. Его внешним проявлением был политический крах остаточков КПУ и уход в сторону патриотизма в России не только буржуазной КПРФ, но и большинства более пролетарских по целям организаций.
Ещё раз вернёмся к тезису Тушканчикова: «ни один беспартийный философ не может быть «полностью прав» в отношении любой революционной организации, пусть даже революция относительно слаба». Почему Тушканчиков прав в отношении Германии, Польши, Чехии, Словакии и иных стран Западной Европы, это ясно. Есть такая теория, которой никогда не будет у теоретического коммунизма. Но что может оправдывать неполную правоту беспартийного философа в отношении российского и украинского политического коммунизма? Что они желают, сами того не зная, сделать что-то, что невозможно без противодействия политической полиции? Или такая организация теряет революционность даже по формальным признакам? А если всё же её члены настаивают на своей революционности? А если организация вообще захвачена политической полицией в смысле достаточно полного и стабильного долговременного влияния на её руководящие органы? Такое ведь достоверно есть и в Германии, и в Польше, а не только в России и на Украине, где подобную ситуацию я реконструирую умозрительно, ибо в оставленную российским и украинским политическим коммунизмом дырку почти без зазоров вставляется именно гносеологический контур подобного зомби-политического «коммунизма».
Что Ленин почти без критики наследовал у народников? Именно методы противодействия политической полиции, которые обеспечивали политическую (и через неё практическую) независимость добытой теоретической истины от господствующего класса. Что было с содержанием собственно политических теорий народников и с их методологией? Они были почти целиком безжалостно преодолены (aufhebt). Именно подобная качественная характеристика почти полного единства и почти полного разрыва обеспечила то, что Ленин стал политическим наследником народовольцев, что первая форма российского теоретического коммунизма соединилась с первой формой российского политического недокоммунизма в партию нового типа. Этот пример может быть немного неестественным, но я опасаюсь, что процесс становления международной социально-революционной партии «Пролетариат», проходивший чётко по подобной логике, меньше известен читателю. Историческая логика «Пролетариата» и РСДРП подтверждает мнение Дениса, что соответствующий своему понятию «политический коммунизм - это СОЕДИНЕНИЕ революционной традиции и революционной теории». При этом характерна оговорка, что «у каждой из них своя собственная традиция, <которые> в большинстве своём слабо пересекаются». Таким образом, революционная традиция в нашей расшифровке - это 1) исторически выработанный способ противодействия политической полиции и 2) соответствующая классовая направленность нравственных стремлений организации. Первое наследуется при соединении с теорией относительно некритически, второе подвергается критике, но в целом сохраняет своё качество.
Остаётся понять замечание Дениса про видных деятелей теоретического коммунизма периода отступления революции. Имея в виду, в частности, Канарского и Ильенкова, он пишет: «Упомянутые же ''хранители традиций'' из статьи автора не смогли родить ничего даже близко к ''Что делать?''». Андрей Самарский отводит тезис тем, что вообще-то Ильенков и Канарский делали почти всё возможное в данных условиях, но это не самый сильный отвод. Дело в том, что первым объективным делом Великого Октября была ликвидация всякой возможности сотворить что-то «близко к ''Что делать?''». Это просто понять, если вспомнить, что однажды появившееся человечество уничтожило условия повторного антропогенеза у абстрактно способных к нему обезьян. Мерка эпохи после Великого Октября иная. Но не ниже, чем у «Что делать?»? Не ниже, но иная. К тому же «Диалектике эстетического процесса» всего не так много лет как «Что делать?». Положим, первые 20 лет этих работ не в пользу Канарского, но где аргументы в пользу того, что тысяча организованных понимающих сторонников книги Канарского менее практичны, чем тысяча тех, кто остановился в своей организованности и понимании на работе Ленина? Этот спор не теоретический, он решается в практике, которая пока не сказала нужного слова.
Далее об этом же замечании Дениса. Я не стал бы отводить популярную сейчас в Германии гипотезу о тесной связи «Что делать?» и «Феноменологии духа». Как объясняют немцы, «Что делать?» можно рассматривать как политический перевод «Феноменологии духа», в которой традиционно видят мистифицированное описание порождения человека человеческим трудом. Хронологические основы этого взгляда таковы, что, под влиянием Чернышевского, Ленин в сибирской ссылке изучает «Феноменологию духа», а потом «по горячим следам» пишет «Что делать?». Вопрос о наследовании «Что делать?» схемам «Феноменологии духа» очень запутан, ибо тут мы сталкиваемся с разными влияниями, которые непросто распутать - сознательными или прямыми, косвенными или логическими и буквальными смешанной природы. Но ясно одно, что фихтеанство вошло в снятом виде в ленинизм именно отсюда и именно в том виде, в котором оно удержано после гегелевской критики в «Феноменологии духа». Эта немецкая гипотеза приведена тут только для того, чтобы придать обвинению Канарского и Ильенкова со стороны Дениса исторической глубины. Ведь политический перевод «Науки Логики», удерживающий содержание «Что делать?», ещё не создан. Однако это упрёк тоже не к Канарскому с Ильенковым. Они, конечно, предполагали реставрацию и всё понимали, но для них была нереальной та её чувственная достоверность, которая доступна нам как эмпирия и которая требует создания политического перевода «Науки Логики» или, если угодно, более универсального плана партии нового типа, эдакого «Что делать? 2.0». Это задача либо для нашего поколения, либо для наших преемников.
Наконец, о специфике «СОЕДИНЕНИЯ революционной традиции и революционной теории». Более-менее широкий эмпирический материал я имею только по немецкому опыту этого соединения. Как оно должно произойти? Уж точно не как «диалектическое сочетание теории и практики». Каждая попытка реального, а не сочетающего соединения в своё время ослабляла немецкий теоретический коммунизм, но тут мне его не жалко. А всё потому, что типичной внешней формой этого соединения было исчезновение из публичного пространства какого-нибудь старенького профессора, умеющего, например, материалистически прочитать Фихте. Фактически этот профессор оказывался в компании самых отчаянных политических практиков, которые жадно осваивали необходимые для самостоятельного мышления приёмы и в ответ учили профессора приёмам, делающим его незаметным для политической полиции. По понятным причинам возвращение профессора в публичное пространство становилось почти невозможным, ибо оно требовало разрыва именно тех связей, которые были и ему, и политическим практикам полезнее всего. К сожалению, до такого краха теоретического коммунизма (точнее краха его обособления) на востоке дожить нам вряд ли удастся, но понимать логику необходимых переходов и готовить условия их возможности со стороны теоретического коммунизма это наша прямая обязанность.
____
1 За последние 10 лет в Польше изрядно поубавилось сторонников того известного положения, что «философия это не наука, а средство борьбы с коммунизмом».
