Вернуться на главную страницу
Творчество как атрибут человека
«Фантазия, лишённая разума, производит чудовищ; соединённая с ним, она мать искусства и источник его чудес»
Гойя
Творчество... В своей жизни каждый человек хотя бы раз испытал состояние, когда появляется необычайный подъём в работе, задуманное осуществляется легко и свободно, а сотворив, ты удивляешься, неужели я создал всё это? А после опустошение небывалое...
Кто помогает нам во время творчества? Ведь мы же не пытались выскочить за пределы разума. Даже великие люди творят в определённых рамках. Но почему Есенин, как и все, использует стандартный стихотворный размер, а получается «Клён ты мой опавший...». Потом говорят, что это бог водил рукой поэта. На одном из выступлений Паганини кто-то закричал: «Дьявол, дьявол!». Забитые и невежественные люди были уверены, что так виртуозно играть можно только при помощи дьявола.
Творчество может быть самым разнообразным — и техническим, и медицинским, и по напряжённости& своего нерва нисколько не уступать поэтическому и музыкальному. Обычно под творчеством подразумевают создание нечто нового, ранее в природе небывалого. Но творят не только великие люди, в обыденной жизни мы способны, действуя по известной схеме, творчески выполнить работу, чтобы вещь, как говорится, «заиграла». Но что «нового», «небывалого» здесь создаём мы? Чутьё нам подсказывает, что создаём, но что? Ведь лишь про одного студента-скрипача консерватории из ста говорят, что он творит, остальные лишь работают, исполняя текст Сен-Санса. Что же сотворил этот один студент? Ведь Сен-Санс тот же самый.
Или Владимир Крайнев, играющий Шопена... Такое ощущение, что сам Шопен спустился в зал и разговаривает с нами своими нотами... Значит, наиболее точно передать шедевр великого творца, ничего не привнеся от себя, это и есть творчество простых людей? Но Владимир Крайнев — кто угодно, но не простой «передатчик» Шопена. Он личность! А это что такое?
Хотелось бы чётче обозначить суть проблемы. Если творчество отождествляется с открытием, то почему мы говорим, что творят и обычные люди, работающие по устойчивой схеме, не создающие ничего нового? Это одна часть проблемы. И второе. Творчество — это рационально объяснимая деятельность или не поддающийся анализу «дар божий»?
Начав размышлять над проблемой творчества, сразу сталкиваешься с серьёзными мировоззренческими понятиями, такими как бог, дьявол, разум, личность, обойти которые стороной, значит лишь поверхностно разобрать проблему.
Рано или поздно человек приходит к понятию бога. Но понять это понятие, увы, дано не каждому. Верить в миф о сотворении мира, это одно, а понимать, что лежит в основании мифа — совсем другое. Но, так или иначе, и те, кто просто верит в бога, и те, кто понимает основание мифа, знают, что бог — это создатель всего сущего, творец.
Если стоять на научной точке зрения и принять, что это всё-таки миф, то действительно необходимо рассмотреть основания мифа, то есть более детально исследовать то историческое время, когда мифа ещё не было, но он уже «витал в воздухе». Почему у человека возникла необходимость в создании идола-творца? Ведь первые тотемы древних людей — это вещественно зафиксированные законы жизни человека, выходящего при помощи них из своего естественно-природного состояния. В естественно-природном состоянии у человека эти законы уже существовали, но имплицитно, в предметно-чувственной деятельности, но зачем-то потребовалось эти законы вытаскивать наружу и молиться им. Зачем?
Чтобы уяснить этот момент, нужно копнуть ещё глубже, с целью понять, а что же такого ценного пытается сохранить человек, создавая первые мифы? Обезьяна взламывает устоявшуюся за миллионы лет привычную схему поведения животных. Она впервые оказывается способной определять своё поведение не органической потребностью, а вещью. Пусть пока только для удовлетворения этой органической потребности, но всё-таки обезьяна уже способна подолгу фиксировать внимание на вещи, удлинив свою руку, тем самым создав новую себя, своё новое, неорганическое тело. Первый человеческий шаг — это творческий шаг, и все последующие шаги были тоже творческие. Сделать из шельского рубила атомно-силовой микроскоп смог только человек.
Орудия труда первых людей можно назвать и орудиями творчества, поскольку впервые вещь неживой природы помимо своей естественно-природной формы имеет ещё одну — идеальную, которая проявляется лишь в отношениях людей, в труде, то есть вещь неживой природы принимает участие в творении самого человека, в развитии его универсальной мыслительной способности.
С появлением орудий труда у человека внутри просыпается некая сила, пробуждающая творческий процесс. Предположу назвать эту силу совестью, и вот почему. Ведь совесть и есть то качество, которое внутри нас теребит нашу душу, тот таинственный зверь, который грызёт нас за бесчеловечные поступки.
На первый взгляд кажется, что совесть у каждого своя, но даже человек в естественно-природном состоянии понял, что это не так. Для выживания в жестоком животном окружении необходима была всеобщая, родовая совесть, одна на всех. Совесть как закон твоего существования. Совесть, запрятанная в кусок камня или бревна. Но это уже были не материальный камень и не материальное бревно, а идеальное. Естественно по химическому составу камень был материален, но по положению в человеческом обществе, это были первые проявления идеального, то есть первые представления одних материальных тел (людей) в других (камнях, деревьях и т.п.). Первые идолы — это первые представления всеобщей человеческой природы в предметах неживой природы, возникающие с одной целью - закрепить творческий потенциал человека. Теперь уже творчество происходило значительно чаще, потому что усилилась творческая потенция за счёт культовых обрядов, прибавилось выдумки в работе, появилось чувство локтя со своими соплеменниками, значительно повысился эмоциональный фон труда.
Но возникает вопрос — почему при разумности орудийно-предметной деятельности столь неразумна первая идеальная форма — миф — и её воплощение - поклонение идолу, родовой транс? Человек полностью отдаётся власти этого транса, при этом все чувства покидают человека, возникает сверхчувственное состояние, естественно и ни одной мысли нет в голове человека, но как ни странно именно это и отличает его от животных, именно с этого момента мы говорим о начале человека.
В этом и заключается первое противоречие первого человека, более высокая мыслительная организация которого по сравнению с животными, как цель предполагает транс — состояние абсолютно исключающее какую-либо мыслительную деятельность. Человек с необходимостью выходит на фиксацию и удержание этого противоречия, интуитивно понимая, что выйти на предел мышления можно только оттолкнувшись от предела безумия. Не потому ли так мало умных людей среди трезвенников? Да, это безумный выход человека из себя, но это и полное освобождение от своей органики, от зависимости «животных состояний». Понятно, что до «трансцендентального» Канта здесь ой как далеко, но так или иначе, первый транс древнего человека - первое непосредственное явление идеального.
Но всё-таки, почему в трансе нужно было полностью освободиться от мысли? Дело в том, что мышление - это всегда движение, движение по контуру вещи (Спиноза), а для опоры бытия необходимо было нечто неизменное, устойчивое, но в то же время качественно отличное от устойчивости природных инстинктов. Миф полностью разрешал назревшую проблему, плюс к этому развивал продуктивное воображение, столь необходимое для выживания в дикой природе.
Со временем человек развивался, развивалась его предметно-практическая деятельность, развивался и миф. Творец рода прошёл славный путь от куска камня до олимпийского бога. Первые трансы первого человека сменились олимпийскими играми. Олимпийские игры — торжество духа древней Греции, в которых во всей красоте проявляется развитая чувственность человека. Качественно новые боги ничем не отличались от первых идолов, они представляли собой идеальный продукт человеческой жизнедеятельности, являющийся смыслом и целью, а значит и основанием человеческого существования. Всесторонне развитая чувственность древнегреческого мифа была могучим подспорьем в деле укрепления государства. Олимпийские боги, герои были прекрасными образцами для подражания, и ставя себе целью героический образ мифа, можно было достичь и самому вершины человеческого могущества и совершенства. Золотой век Перикла свидетельствует об этом. Но веком раньше в древнегреческих полисах стали появляться люди, поставившие под сомнение устойчивость мифа как основания человеческого бытия, обратившие внимание на парадоксальную ситуацию - развиваясь, миф наносил урон сам себе как основанию. Теперь уже идеальное основание было изменчивым, а точки устойчивости искались в реальном мире и закреплялись в идеальном, но не как создание нечто нового, а, как сказал бы современный химик, очищение старого от примеси.
Действительно, может ли чувство, пусть и представленное в таком всесовершенстве как Зевс или Аполлон, быть основанием предметно-практической деятельности? Найти истинные основания человеческой практики и было задачей этих людей, звавших себя философами, то есть любителями мудрости, желающими по-умному устроить человеческую жизнь.
Первым философом, очистившим бытие мифа от чувств, был Парменид. Фактически Парменид мыслью проделал весь круг развития мифа. В трансе первого человека чувства ещё нет, есть чистая совесть как закон твоего существования, в бытии Парменида чувства уже нет. Своим утверждением, что нет ничего кроме неподвижного бытия, Парменид вернул идеальной форме её преднаначение — быть совестью человека, устойчивым внутренним законом, а не внешней красивой картинкой, образцом для подражания.
Парменид не открыл ничего нового, он двигался в старой религиозно-мифологической идеальной форме, но его смело можно назвать творцом, поскольку он разрешил противоречие между развившимся новым способом обращения с вещью и старой идеальной формой, положив начало новой идеальной форме — философии.
Первые философы вообще ничего не изобретали, они по образному выражению Ильенкова, работали как сепараторы, отделяя уже наработанный в мифе ум от глупости. Утверждение Гераклита «всё течёт» — это всё та же изменчивость мифа, но приобредшая устойчивость за счёт чистоты, абсолютизации изречения. При этом происходит не уничтожение позиции Парменида, а лишь упрочение её. Философия и начинает с того, что осуществляет рефлексию самой себя, рефлексию состояния, в котором она родилась. Это состояние называется противоречием. Различие героев мифа и противоположность позиций Парменида и Гераклита имеют разный качественный уровень.
Миф с необходимостью породил из себя философию, поскольку уже не выполнял своего предназначения — развивать творческий потенциал человека. Действительно, чем плоха изменчивость мифа, лежащая в основании творчества? Такая основа, ограничивая действия инстинктов, делая первый, серьёзный шаг в освобождении от «органики», определяла предел и самому творчеству. Также как менялись образы героев мифа в основании, также должен был меняться и сам человек — по образу и подобию. Происходила лишь смена состояний предметно-практической деятельности, но никак не рост, не развитие. Именно жестокий кризис, чудовищное несоответствие между развившейся практикой и мифом и породил философию, в основании должна была находиться вещь, снимающая предел творчества, и именно поэтому философия родилась не только как стихийный материализм, но и как стихийная диалектика.
Почему диалектика как основание творчества снимает предел творчества? С диалектическим основанием творчество обретает бесконечность, но не ту дурную бесконечность смены состояний, которая возникает при мифологическом основании, а умную бесконечность, о которой писал Гегель, бесконечность, как движение вперёд к своему началу. «Бесконечность, или этот абсолютный непокой чистого самодвижения, заключающегося в том, что то, что определено каким-либо образом, например, как бытие, есть скорее то, что противоположно этой определённости, — хотя и была уже душой всего предыдущего, но свободно она сама выступила только во «внутреннем» [1, 90].
Действительно, творчество только тогда будет творчеством, когда оно идёт изнутри, а не навязывается снаружи в виде образца, когда развитие идет за счёт разрешения внутренних противоречий предмета, диалектика и исследует эту уникальную способность делать творчество бесконечным, открывая истину в виде законов выявления, удержания и разрешения противоречий.
Все великие философы так или иначе искали устойчивых оснований творчества, развития, движения. И так или иначе рефлексировали этот момент. И когда на новом витке диалектической спирали после душного средневековья и жизнеутверждающего Возрождения и Нового времени вновь появилась потребность в диалектике, Кант добросовестно вернулся к основаниям философии, показав принципиальную невозможность изменчивого основания. «Возникновение и исчезновение — это не изменения того, что возникает или исчезает. Изменение есть один способ существования, следующий за другим способом существования того же самого предмета. Поэтому то, что изменяется, есть сохраняющееся, и сменяются только его состояния» [2, 141].
Но вернёмся к Пармениду. Почему именно в его чистом бытии Гегель увидел основание философии как науки, а если развивать мысль Гегеля, то основание и всей предметно-преобразующей деятельности человека, всего человеческого творчества? Ведь бытие уже было в мифе в момент его зарождения именно как внутренняя связь людей, как «общая кровь, которая будучи вездесуща, не замутняется и не прерывается никаким различием, напротив, сама составляет все различия, как и их снятость, следовательно, пульсирует внутри себя, не двигаясь, трепещет внутри себя, оставаясь спокойной» [1, 89].
Эта «общая кровь» появляется с началом орудийно-предметной деятельности, и именно поэтому первый философ, снявший Канта, Фихте не разделяет деятельность и бытие. Фихте сознательно делает шаг в «доидеальное» бытие, осуществляя рефлексию времени, где Слово и Дело были соединены, сделав его «здесь» и «сейчас» человека. Почему так поступает великий мыслитель? Очевидно это заключается в трудности обнаружения этой чистой, незамутнённой «общей крови». Ведь мало запостулировать, что чистое бытие является основанием творчества, отрефлектировать этот момент значительно труднее, поскольку абсолютную чистоту невозможно понять, не загрязнив её чем-либо. Ты её просто не увидишь. Но она есть, именно она определяет наши действия и поступки, Фихте и начинает разматывать клубочек с конца, в конце концов выйдя к началу, обнаружив «первоначальную образующую силу» [3, 209]. Эта сила в первую очередь пробуждает в человеке желание, «хотение» делать что-либо. «Столь же понятным становится при свете этого учения известное явление в нашем сознании, которое мы называем волей. Хотение есть непосредственное сознание деятельности одной из наших внутренних естественных сил. Непосредственное сознание стремления этой силы, которое ещё не есть деятельность, потому что оно задерживается противодействующими силами, является в сознании склонностью или влечением, борьба борющихся сил - нерешительностью, победа одной из них — волевым решением» [3, 215]. Причём Фихте отличает человеческую волю от животной, введя такой важный критерий отличия, как совесть. «Существует раскаяние, и оно представляет собой не что иное, как сознание не прекращающегося во мне стремления человечности, даже после того как оно было побеждено, в связи с неприятным чувством из-за того, что оно было побеждено, — беспокойный, однако очень ценный залог нашей более благородной природы. Из того же сознания нашего основного влечения возникает также совесть с её более или менее значительной остротой и возбудимостью до абсолютного отсутствия её у некоторых индивидуумов» [3, 215-216].
Фактически в молении первым идолам человек благодарит сам себя за то, что он изобрёл такой замечательный критерий человечности — совесть. Здесь, в зеркале мифа, он любуется сам собой — и вполне по праву. Даже Сократ впоследствии рекомендовал юношам почаще смотреться в зеркало, чтобы не позорить своей красоты. Естественно животным это абсолютно не надо.
«Абсолютная ненадобность» Рембранта, Гойи, Чайковского, Вагнера, Гегеля в нашем современном обществе говорит о жесточайшем кризисе человечности. Не потому ль сейчас такой повышенный интерес к первобытно-общинным племенам, что «культурные» люди ищут в родовых общинах то, что сами утратили? Почему это произошло? Почему с развитием цивилизации мы потеряли смысл человеческого существования? Почему несмотря на такое обилие церквей и религий на планете наблюдается жесточайший дефицит совести? Вопрос очень серьёзный и глубокий, и ответ нужно искать в развитии всего человечества от родового строя до капиталистического.
Фихте вводит совесть как критерий отличия человеческой воли от животной. В принципе он уже вплотную подошёл к Гегелю, поскольку понять, что значит человеческая воля без понимания человеческого Духа, без осознания себя как ансамбля всех человеческих отношений невозможно. Так или иначе постижение себя, саморефлексия будет зависеть от того, насколько успешно будет осуществляться наша орудийно-предметная деятельность. Если действие было успешным, то совесть задним числом нам говорит, что воля была человеческой, если нет — то совесть нас начинает грызть и наступает раскаяние — рефлексия поступка. То есть поступок предшествует рефлексии. А теперь представьте себе такого фихтеанского человека за штурвалом современного самолёта... Да, ситуация прямо скажем катастрофическая. И она предельная.
Но не является ли катастрофической ситуация, возникшая в современном мире, где «истины не знает никто, а правда у каждого своя». Это ходячее выражение уже стало мерилом нравственности в обществе победившего релятивизма. Попросту говоря, чини любой беспредел и тебя никто не осудит, и в первую очередь ты сам, поскольку «правда у каждого своя». Разумные основания в принципе не могут существовать в обществе, потому что и общества как такового нет. И именно поэтому Фихте, при всём несовершенстве его учения, является спасательным кругом на тонущем Титанике-Земля. И именно поэтому творческие педагоги разделяют волю и рефлексию в обучении для развития главной, базовой категории человека — совести — чистого бытия.
Человек живёт «здесь» и «сейчас», может именно этого и не учли наши вожди, столь безуспешно ведшие нас к коммунизму, видя в Фихте лишь субъективного идеалиста, не узнавая в нём философа начала человеческого Духа. Ведь человек только тогда сможет стать человеком, когда он осознает, что всё начинается с него. Именно с этого момента, а не раньше, он сможет принять на себя ответственность за весь человеческий род.
Предел такой ответственности мы видим в Сократе, который не мог не участвовать сам во всех диалогах. Он лично бросался в омут любой диалектической схватки, и всегда выходил победителем.
Сократ имел в себе первобытную «чистую совесть», которая толкала его на поиск «чистого знания». Поэтому он и был немного диковат для умных греков, несмотря на внутреннюю свободу, выглядел инородным телом, поскольку так же как и у человека родового общества, у Сократа разум имеет своим основанием совесть. Но теперь уже в одной идеальной форме — диалектике. Не то у софистов. Из-за отсутствия совести их великолепное мышление всегда со знаком минус. Нет совести и соответственно всеобщего как цели поисков у софистов нет.
В связи с этим возникает вопрос: «Должна ли у творчества быть цель, а если должна, то какая?» У софистов цель есть — показать относительность любого (!) знания. Цель поисков Сократа — отыскать момент абсолютности знания, чистую форму, являющуюся опорой творения собственного бытия.
Сократ пробуждает утраченную греками совесть, уже имея её в себе. Совесть как постоянная интенция к поиску себя. Можно ли после Сократа говорить о какой-либо совести Христа, где человеческое «я» уже найдено и закреплено в 10 заповедях?
Сократа ненавидят практически все. Но не поэтому он принимает решение об уходе из жизни, вопреки позиции, высказанной на суде. Философ ясно видит, что лежит за чувствами — ненавистью — абсолютное неприятие полисом его способа жизни, который Сократ считает истинным. Что же абсолютно не принимают Афины, и что «оживляет» философ своим уходом? Вопрос можно поставить иначе — какое противоречие разрешает Сократ своим уходом?
Сократ собой, вплоть до последнего мига физического существования, разрешает противоречие между Словом и Делом. Естественно как философ, на самом глобальном, всеобщем уровне. Сократ во всех своих диалогах ищет ответ на вопрос — а зачем Слово вообще отделилось от Дела и прошло ко времени Древней Эллады такой славный путь — от первых названий вещей и настенной живописи в пещерах до поэм Гомера и Гесиода и первых философов? Что же обязано сделать Слово, с какой необходимостью родился Сократ?
Слово обязано быть Делом. Слову необходимо соединиться с Делом. Это и осуществляет Сократ, при помощи Слова пытаясь выискать ум своего полиса, отсекая его от безумия. Почему безумие первых людей, входящих в религиозный транс, оправдано, а безумие первых «профессиональных кретинов» (Кант) пусть и в мягкой, даже подчас любовной форме, жестоко карается Сократом, доводя людей до бешенства? Безумный транс древних людей дал жизнь Сократу, безумие сограждан принесло Сократу смерть.
Идеальная форма мифа, несмотря на всю свою развитость, перестала выполнять свою функцию - объединять общество изнутри. Высветить объединяющую умную идею объединения полиса - вот главная задача Сократа-Платона. Вывести ум впереди бытия и затем подтянуть к нему бытие.
Своей жизнью и смертью Сократ открыл человеку цель творчества — быть самотворчеством. Для того чтобы идти дальше по пути прогресса, одного любования своими подвигами, пусть даже в сверхталантливой поэтической форме, было уже мало. Необходимо было критическое отношение к себе. С позиции целого. Всё целое, весь полис втянут в рефлексию Сократа. Весь полис отрицает Сократа, ненавидит и казнит за то, что он живёт «для себя».
Исходить из целого. Эта мировоззренческая позиция до сих пор является базовой в любом творчестве. Эта же позиция до сих пор является противозаконной в обществе, девиз которого — «разделяй и властвуй!».
Именно поэтому творец и во времена Сократа, и сейчас всегда идёт «против течения». Современный образованный человек, получивший как минимум два высших образования, узнав, к какому выводу пришла философия древней Греции, и с какого утверждения вошёл в философскую элиту молодой учёный Гегель, быстро сообразит своим прагматичным умом, что речь идёт об одном и том же — противоречии, и поэтому нечего огород городить, нужно только выучить определение этой коварной штуки, изучить инструкцию, как ей пользоваться, и попробовать вставить «эту штуку» в свою деятельность. Заработает — хорошо, не заработает — ничего страшного, самое главное много времени не потратил на этот бесполезный механизм. А время — деньги....
Ситуация комическая, и было бы смешно, если бы не было так грустно. Понять реальность и жизненность противоречия могут очень немногие, поскольку для понимания необходимо увидеть мир в целом и сохранить это цельное понимание мира и в изучении его основания — противоречия, и самого себя как цельного существа. И здесь опять приходится возвращаться к Фихте, поскольку начинать надо с себя, не дать разорванному миру заставить жить по его законам.
Здесь, в этой точке, и сходятся позиции двух великих мыслителей Фихте и Спинозы, выражавших своими предельными позициями суть человеческого бытия. Одна позиция невозможна без другой. Субстанция Спинозы немыслима без causa sui, самотворения, творческая деятельность Я невозможна без удержания субстанции в себе. Именно поэтому выдающийся советский философ Э.В. Ильенков понимал учение Фихте как «перевёрнутого Спинозу», а вовсе не потому, что один философ лучше, а другой хуже, как это могло показаться при поверхностном чтении текстов Ильенкова.
Именно эта связка и подводит вплотную к Марксу, минуя Гегеля, точнее его Науку Логики, поскольку понятие Науки Логики всё в этой связке. Сказано неточно — эта связка и есть Маркс, при более глубоком размышлении. Может именно поэтому Ильенков в «Космологии духа», разбирая весь круг человеческого движения, вообще не вспоминает Маркса и существенно уточняет Энгельса, отталкиваясь от учения Спинозы. Ильенков стоит на позиции Фихте, на позиции господа бога и очень уверенно себя чувствует, поскольку оппонентом у него не кто-нибудь, а «старик Спиноза». Ильенков готов оппонировать (не молиться!) Спинозе, поскольку обладает огромной потенцией человеческого духа, способен действовать по логике вещи (текст Спинозы), выводить из неё чистые формы мышления и делать их основанием собственного творчества. А это и есть деятельность личности.
Не потому ли выдающиеся советские психологи Выготский, Леонтьев, Давыдов, Михайлов, Ильенков безоговорочно признавали Спинозу своим основным оппонентом. В первую очередь они разрешали свои собственные противоречия, работая с текстами голландского мыслителя, выходя каждый, своим собственным путём на акт самотворения. Именно советские учёные, поскольку западная школа, основываясь на Фрейде, уводила поиск личностных начал в иррациональность психоанализа, под внешней революционностью снова неся человеку примирение с действительностью.
Не то у Спинозы. Именно с позиции разума философ осмысливает бытие личности. Парадокс Спинозы в том и заключается, что индивидуальность может быть только умной, только рационально объяснимой.
В определении вещи Спиноза вскрывает базовое противоречие, создающее вещь, показывая совершенство бога даже в процессе зарождения таких абстракций, как окружность, определяя её как линию, образуемую поступательным движением свободного конца верёвки, другой конец которой закреплён. Любая абстракция рождается в процессе деятельности, это поняли и Фихте и Спиноза, но, к сожалению, не понимает современная школа.
Фактически Спиноза изложил кредо любого творческого человека — идти по контуру вещи, то есть в форме собственной деятельности выражать закон существования вещи. Понятно, что в жестких рамках рассудка творчество невозможно. В творчестве человек существует погранично, парадоксально, индивидуально, неповторимо.
Деятельностный подход в воспитании личности, не диалектически, а антагонистки противостоит тому насущному состоянию дел в школе с господствующими объяснительным и долженствующими подходами. Именно здесь и рождается дьявол, в виде скромного пуделька отбивающий у детей всякую охоту мыслить.
И пока школа не сделает серьёзный шаг в сторону философии, не поймёт, что воспитать личность можно опираясь лишь на чистые формы человеческого бытия, свободные от каких-либо методик и долженствований, до той поры будет самолюбование дьявола (учителя) своими объяснениями.
Но если обнаружение истины существования вещи неотделимо от нашей собственной деятельности, то отсюда и вытекает позиция Сократа — познавая вещь, мы познаём самих себя, творя вещь — творим себя. Идя по контуру, мы открываем закон существования вещи и самого себя. Хотя законы существования человека и вещи различны, но в творческой деятельности эти законы каким-то чудесным образом соединяются в один. Почему так происходит?
Чтобы понять это «чудо» нужно вернуться к началу человеческой истории, к моменту, когда у вещи помимо природной формы появилась и идеальная, зарождающаяся именно в предметно-преобразующей деятельности. Потому и совпадают законы, что человек уже не мыслит своё новое, неорганическое тело без вещи, а вещь является теперь уже частью человеческой природы.
Потому-то и звучит Сен-Санс у талантливого скрипача консерватории, что он смог слиться воедино со своей скрипкой, образно говоря, сам стал этим замечательным инструментом. Более того, он стал Сен-Сансом, при этом сохранив своё «я». Как ему это удалось? Очевидно так же, как Спинозе, Фихте, Эйнштейну, Баху, Достоевскому, сумевшими в своём творчестве подняться до вселенских масштабов.
Кант называл такую способность «трансцендентальным единством апперцепции». Кант первым поставил эту проблему — как выйти за пределы себя, но в тоже время остаться самим собой. Как сделать так, чтобы жить в боге, но при этом не потерять своё «я»? Где границы между «я» и богом? И вообще, есть ли они? Если они есть, то «я» находится вне бога, вне культуры, если их нет, то теряется «я». Решить эту проблему, находясь в рамках рассудочного мышления, невозможно. Не случайно Ф.Т.Михайлов не раз говорил, что психолог, не понимающий Канта, а особенно третьей антиномии чистого разума — не психолог. А ведь третья антиномия Канта именно о творении — кто кого создал. Пока психолог не поймёт этот вопрос в философском ключе, он сам вряд ли что сможет создать.
Понимания того, как мир должен быть устроен, практически нет ни у кого. И уж если есть такое понимание, то умением оно никак не становится. Мир по-прежнему состоит из двух декартовских половинок, и Спиноза по-прежнему для нас человек будущего, времени, где соединятся Слово и Дело. В капиталистическом обществе мышление не есть атрибут, а некий модус, являющийся приложением, а не основным способом поведения людей.
Пока общество, всё общество в целом, не будет знать куда ему двигаться, оно будет лететь в пропасть, как это сейчас и происходит. Увидеть образ цели движения человека не так уж легко. Еще труднее его удержать. Связка между «я» и субстанцией разорвана. Может поэтому отдельные индивиды неспособны ставить человеческие цели? Гигантский взрыв, который рисует Ильенков в «Космологии», не является катастрофой — он — возвращение теплового долга Вселенной, результат всемерного развития всех творческих способностей человека, собой, своим творчеством являющимся causa sui субстанции. Естественное состояние современного мира — спастись вообще от каких-либо взрывов, потрясений, по-страусиному пряча голову в песок.
«Сон разума порождает чудовищ», – утверждал Гойя своим офортом. Этих отгламуренных чудовищ мы и наблюдаем вокруг себя и в себе, вернувшиеся в свою предысторию, в промежуточную ступень между обезьяной и человеком.
Литература
1. Гегель Г.В.Ф. Феноменология духа. СПб., 2002.
2. Кант И. Критика чистого разума. Симферополь, 2003.
3. Фихте И.Г. Сочинения. СПб., 2008.
