De politica (О политике). Часть II. Политический коммунизм. Протокол вскрытия трупа.

2015-09-16  Włodzimierz Podlipski Версия для печати

Почему мы привели три ценных свидетельства украинских политических коммунистов? Потому, что есть все основания считать Украину классической страной суицида политического коммунизма. Чётче, яснее, быстрее и более законченно чем украинский, никакой иной политический коммунизм Европы не совершил и вряд ли совершит свой политический суицид. Остальные будут нудно повторять годами то, что украинцы получили за месяцы. Поэтому мы вправе пристально вглядеться в ситуацию, когда свой крах признали как партийные политические коммунисты так и те, которые опирались на любые иные организационные формы. Получается, что и в составе политической партии и вне политической партийности крах настиг политический коммунизм одинаково внезапно и примерно в одно и тоже время. Вывод простой — политическая партийность ничего не решает. Почему? Потому, что политическая партийность — это не партийность. По укоренившемуся со времён Народной Польши определению, партийность — это сознательная классовость, а не наличие формальной организации. В смысле партийности политический коммунизм по своей сути беспартиен, ибо в реальности это очень бессознательная, я бы даже сказал, иррациональная в шоппенгауэровском стиле классовость. Свидетелей в сознательной мысли о необходимости движения к партийности я могу только приветствовать. Со временем наш второй свидетель столкнётся с проблемами первого (да, организационная партийность несёт в себе угрозы, и их нужно преодолевать и понимать), но тогда уже ведь решение будет выработано. Для представителей пролетариата как специфического исторического субъекта партийность состоит в деидеологизации, что было со всей ясностью показано в «Немецкой идеологии». Кто уходит от идеологии, тот переходит на пролетарскую позицию и наоборот, кто переходит на пролетарскую позицию, обязан избавляться от идеологии. Только истина во всей полноте и неприглядности, иначе — замкнутый круг политических суицидов.

Полнейшая деидеологизация как самоцель — тоже не выход, хотя без деидеологизации об успешности революции говорить не приходится. Важно удержаться от абсолютизации деидеологизации, сохранив понимание того, что её результатом может быть и политический скептицизм. Стоит рассмотреть два выдающихся примера такого развития мысли — Гёте и Фромма. Это мыслители, стоящие близко к революционному мышлению своего времени. Поддерживая культурную программу Великого Октября и 1792 года они, тем не менее, остались чужды соответствующей политической программе. О революционной политике они судили по положению в своих странах. Фромм заочно спрашивал Маркузе и его сторонников о том, какие силы имеет революция, чтобы привести в действие всё то материальное производство, которое имелось тогда в США. Он даже не всегда акцентировал, что нужно не просто привести в действие, а привести в действие по-своему, качественно иным способом, пускай хотя и переходным во всеобщем смысле. Что могли ответить сторонники Маркузе? Недостаточность своих сил оно вполне понимали. Революция в США закончилась, не начавшись, её движущие силы были направлены государственным насилием на преобразование почти ничего не решающих внешних и вещных форм. Примерно так же оценивали перспективы своего исторического времени для Германии Гёте и его знакомый Гегель. И действительно, что делать, если дееспособного исторического субъекта в твоей практической области нет? За трезвое, но созерцательное признание этого Гёте и Фромм заплатили очень дорого — их последователи перессорились ещё при их жизни и не оставили оформленной школы мысли. Яркий вклад Фромма в психологию оказался метафизичен и непрактичен именно из-за этой негибкости. Работы Фромма имеют значение истины только со стороны чувственности — воспитания чувства целостности, тогда как по существу они преодолены Л. С. Выготским, А. Н. Леонтьевым и А. Р. Лурией. Попытка сохранения революционности без политической революционности губительна и совсем не живописна. Попытка сохранения политической революционности без революционности живописна, но безумна. Где в этих формах ущербности выход на новый уровень? Он, конечно, за Фроммом и Гёте, а не за, извините, Змяной[1]. Если политический успех объективно невозможен в настоящем, единственным необходимым вкладом в дело революции должно оказаться нечто, что может «побороть пространство и время». Это — конкретная истина, всеобщность, находимая в данных условиях, но дающая всходы всюду, где есть её существенные предпосылки. Чем такой взгляд отличается от гегелевской абстракции и от ленинской точки зрения? Ленинизм прямо ориентирует не на добывание истины (как гегельянство), а на её преобразование практикой и в практику. Партия нового типа отличается от академического сообщества или секты тем, что входной отбор перестаёт играть главную роль. Но не может же партия нового типа пополняться абы откуда? И тут мы попадаем в старые логические формы спора сенсуалистов и рационалистов, а потому должны вспомнить все переходы между тем, что внечувственное познание невозможно, и тем, что рациональность — тоже великая сила в практике. В применении к партии нового типа это значит, что она является объединением очень несовершенных людей старого мира, несущих если не все, то многие его пороки, но... В этом дополняющем противопоставлении вся суть, которая требует вспомнить роль моральной теории Канта. Её узловым моментом было доказательство важности морального выбора между одинаково обоснованными противоположностями. Ленинское практическое продолжение этой логики было основано на том, что самый испорченный человек старого мира будет весьма практичен и полезен себе и другим если именно в этот момент морального по Канту и политического по Ленину выбора он будет вести себя не как испорченный данной эпохой индивид, а как представитель всего человечества. Искусство политики диктатуры пролетариата состоит в том, чтобы в немногом существенном и решающем были приняты правильные решения, которые уже затем будут поддержаны законами разворачивания субстанции. Ещё раз рассмотрим очередную аналогию — ликвидацию безграмотности в СССР. Эта кампания началась с того, что, опираясь на право силы и захвата, материальные ресурсы были брошены правящей партией на подготовку учителей, ученики которых ясным пониманием своего интереса уже сами закрепили результат кампании по ликвидации безграмотности. Несовершенные люди старого мира, опираясь на право насилия, должны кинуть в массы те инициативы, которые те поддержат по своей природе, обезоруживая противников этого первоначального насилия, — так виделся процесс социальной революции Ленину, если рассматривать его в абстрактном противопоставлении несознательных масс и пробудившегося меньшинства исторического субъекта. Но даже сняв эту абстрактность, мы не должны забывать, что сами предпосылки показанной логики вообще-то включают гегелевские взгляды. Поэтому я не могу считать тревожным обвинение со стороны рецензента Дениса в том, что «игнорирование предпосылок революционной практики (даже не коммунистической) и упование только на теоретическую традицию абстрактно именно в гегелевском понимании».

Ответить я могу только так, что через названную ущербную абстракцию нужно пройти именно для того, чтобы разобраться в сути вопроса. Но хуже тех, кто эту абстракцию не освоил, могут быть только те, кто на ней остановился. Каков путь конструктивного краха политического коммунизма? Чтобы это понять, нужно сразу признать, что теоретический коммунизм не является единственным собственником истины, а политический коммунизм не является единственным собственником практики. Поэтому прав Тушканчиков, что «ни один беспартийный философ не может быть «полностью прав» в отношении любой революционной организации, пусть даже революция относительно слаба». Но забывать контекст этой мысли тоже не следует — речь шла о рационально обнаруженном отсутствии стремления политического коммунизма к осмыслению себя и действительности.

О том, что теория — это тоже практика было известно ещё Ленину, а о том, что практика сама может порождать теорию, знал Сократ, но он ведь понимал, что практика и теория должны ещё и стремиться навстречу. Это стремление Сократ реализовал в том, что сейчас называют его нравственным учением, а Ленин развернул это взаимное стремление практики и теории в партию нового типа. А перед реализацией взаимное стремление теории и практики должно быть чувственно достоверно, тогда как истина чувственной достоверности состоит в целостности. В целостности же состоит истина (действительность, практичность) всеобщего общественного преобразования. Как целостность проникнет в политический коммунизм? Показанная диалектика теории и практики исключает формулировки типа «диалектическое сочетание/совмещение теории и практики», потому что сочетание или совмещение — это уже не диалектика, которая состоит в понимании бесконечного круга взаимного превращения теории и практики и в удержании необходимых условий достижения точки входа в него. Предметный поиск этой точки входа — это и есть та непростая задача, которую в своё время решал Ленин, и которую нужно попытаться решить в новых условиях, удержав имеющиеся достижения. Для этого присмотримся к заведомо неправильному, но популярному решению. «Диалектическое сочетание теории и практики» — это цитата из реального действующего документа одной из организаций политического коммунизма в одной из европейских стран. Если бы этой цитаты не было, её стоило бы придумать, ибо её главные предпосылки ярко обнаруживают ущербность политического коммунизма в той форме, которая эту цитату вызвала к жизни. Главные предпосылки основной мысли данной цитаты — это ясное и чёткое различение «теории» и «практики», доведённое до явного разрыва между ними и отсутствия их явного взаимного перехода. Это признаёт политический коммунизм. Это не представители теоретического коммунизма сказали, что им не нужна такая ущербная практика, это представители политического коммунизма признались, что теоретический коммунизм — это не их теория, вне зависимости от её содержания. Подлинная теория, которой руководствуются, не ставится в ряд с практикой для «сочетания». Подобное порочное зачатие уже приводило к характерному для Шаффа и Суслова двуличию и к решительным протестам Канарского против чувственной недостоверности теоретической работы. Почему Ильенков зацепился за работы Шаффа, так это потому, что тот честно выставил двуличие как теоретический факт, а не стал его скрывать за ворохом ленинских цитат, как это делал Суслов, «совмещавший» теорию и практику. Подлинная теория, которой руководствуются, ставится не в ряд с практикой для «сочетания», а за практикой для распредмечивания и затем — перед практикой для опредмечивания. Это было известно даже объективному идеалисту Гегелю, но не нынешним политическим коммунистам, рядополагающим «теорию» и «практику».

«Политики» признались: нам не нужна такая теория, вне зависимости от того истинна она или ложна. «Мы в этом не понимаем и разбираться не желаем, нам политикой ведь надо заниматься, а теория уже вся сделана до нас и собрана в-о-о-о-н в т-о-о-о-м пыльном шкафу»[2]. «Нам вообще не нужна теория» - слышится проговаривающий тайну политического коммунизма припев потирающего руки подоспевшего постмодерниста, догадавшегося, что где-то близко разыгрывается акт рождения его единомышленников. Но если политикам не нужна теория, то мы не имеем права относиться подобным образом к их практике. Вам, господа коммунистические политики, теория не нужна, а нам ваша поганая практика жизненно нужна. У нас нет другой практики,[3] из которой может расти результат, а результат наш обязан иметь практический характер.

Востребовать практику не всегда значит продолжать её. В нашем случае даже наоборот, востребовать наличную практику политического коммунизма значит жёстко и действенно т.е. по основанию её прекращать, иначе плохо будет не только господам «практикам», но и думающим коммунистам следующего поколения. Ведь именно так было в Народной Польше, где не одна «Солидарность», а «Солидарность», комплементарная «Бетону»,[4] предприняла попытку прикончить как польский теоретический, так и польский политический коммунизм. Как сейчас известно всей Польше, её независимость была прикончена напополам «Бетоном» и «Солидарностью» на разговорах в Магдаленце, этой второй Тагровице[5], где «Бетон» лишился коммунистической внешности, а «Солидарность» - прорабочей. Политическим коммунистам названных ранее стран я советовал бы крепко задуматься над тем, почему доныне живущий Чеслав Кишчак, придерживавшийся вполне выраженных сусловских убеждений, оказался в числе тех, кто стал сначала классовым, а потом и национальным предателем польских трудящихся. Ведь именно этот представитель «Бетона» вместе со своими коллегами сначала поставил своей сусловщиной под угрозу польскую независимость (с которой не умел обращаться), а затем и вовсе помог тем, кто продал остатки этой независимости в США — вождям «Солидарности», с которыми он пил чай в том самом местечке Магдаленка под Варшавой. Обращаю внимание читающих, что Чеслав Кишчак не был в 1980-х годах субъективным изменником, он не менял тогда убеждения или мотивацию своих действий[6]. Он просто не мог предположить, что его убеждения, не допускающие необходимой гибкости, объективно приведут независимую народную Польшу к краху, а его самого не только к классовой, но даже к национальной измене в пользу американского империализма! И это при полном сохранении его собственных коммунистических убеждений! Выходит, что «Бетон», как относительно выделившаяся господствующая в правящей партии фракция, по своим качествам не мог обращаться не только с появлявшейся нетоварной экономикой, являющейся коммунистическим предикатом, но даже с национальной независимостью, которая вообще-то является предикатом чисто буржуазным. Сказки польских националистов о «давлении КПСС» стоит решительно отвести. Она оказывала давление только до тех пор, пока дело касалось формально социалистического курса Польши. В содержание польской политики КПСС не вникала и не собиралась, что хорошо видно хотя бы из того, что получив от Герека «доказательство» неприменимости ленинского кооперативного плана в польском сельском хозяйстве, в Москве просто вытерли со своего пальто прямой плевок польской номенклатуры в ленинизм. И не просто вытерли, а даже не обиделись! Удивляться нечему, КПСС в целом не была заметно умнее польского «Бетона». Она предоставила своим польским коллегам возможность совершать любые глупости, лишь бы они соблюдали внешнее приличие. Версия о «давлении КПСС» предполагает, что она умнее ПОРП, а чего не было, того не было. Разве можно сказать, что Суслов умнее Шаффа? Шафф хотя бы был немного хитрее тем, что заворачивал рухлядь в новые слова, которые он добросовестно выучил из модных в своё время книжек, тогда как Суслов просто игнорировал всё, что было выше его разума и у Маркса, и у Ленина.

Апология подобного положения в научном мышлении называется позитивизм, практическая апология подобного положения в политике называется современный политический коммунизм. Он, конечно, ближе к истине, чем современная буржуазная политика, основанная на постмодернизме, но за счёт чего? За счёт того, что является более ранней, предшествующей стадией утраты истины в политике. Бедой современного политического коммунизма является то, что он сочетает теорию и практику, а должен бы стремиться к вхождению в тот круг, где они друг друга в своей полной качественной целостности взаимно порождают.

Позитивист увидит в предложенных размышлениях не более чем хитрый ход в пользу «гипертеоретизма» (это подлинный термин из политических споров). Даже поняв, что «политизм» привёл политический коммунизм к суициду, позитивист будет всегда сомневаться в отношении любых новых предложений. Ведь если «политизм», его любимое дитя, привело к суициду, то что ждать от «убогих пасынков гегельянщины» (это тоже подлинный термин из политических споров)? Конечно, риск «теоретизма» и следующего из него сиуцида абстрактно есть, однако давайте припомним, где и когда он приводил к политическим суицидам, соизмеримым с тем, что мы все наблюдаем сейчас? Это не довод в пользу «теоретизма», а показатель того, что в самом движении в направлении понимания есть здоровое зерно. Для политиков оно облегчается тем, что такая уж полная деидеологизация не нужна, но деидеологизация жизненно нужна там, где они собираются успешно действовать. Гносеологическая ограниченность может прорываться в безграничность, т. е. до абсолютной истины там, где мы сталкиваемся с таким конкретным, которое, являясь самим собой, является и самой обобщённой абстракцией. Это не только логика познания сущности денег в «Капитале», но и логика действий партии нового типа начиная с её порождения себя самой собой. Самому стать прожектором не обязательно и невозможно, но нужно излучать достаточно света, чтобы в полумраке опознать, проверить и запустить готовый прожектор — такова ленинская логика практического и теоретического познания логики саморазворачивания субстанции на стадии общественной формы движения. Предметное политическое искусство по Ленину состоит в том, чтобы совместное действие ущербных людей по положительной обратной связи разрушало их ущербность и ущербность окружающего мира. Но для этого целостность предполагаемых действий нужно хорошо понимать, чтобы расставить кадры именно так, чтобы они в данном месте действовали с максимально выгодной стороны, а не со стороны своих ограниченностей. Какая политическая коммунистическая организация широко распространит это ясное понимание в своём теле и превратит его в конкретный приспособленный для данных условий организационный рецепт - та победит.

 

теория политика