Вернуться на главную страницу
Режим гения
После тяжёлого дня мне иногда страшно возвращаться домой, ведь с высоких книжных полок на меня укоризненно будут смотреть Аристотель и Гегель, Драйзер и Горький, Чернышевский и Маркс… Смотришь на многотомные собрания их сочинений и кажется, будто горьковский человек так и просвечивает сквозь них и спрашивает: “Ну, и чего ты за сегодня добился, парень? На что потратил день своей жизни?”. И вот самое обидное, что вроде бы я весь день что-то делал, куда-то бегал, думал, говорил, перемещался в пространстве… В общем, истратил кучу сил и времени, но ответить горьковскому человеку мне нечего.
Но ладно один день – с кем не бывает? А ведь случается, что целые годы уходят в никуда: притом в деятельное, а не праздное никуда. Да что там, годы! Жизнь можно прожить так, что на могилке напишут: “Жил-был такой-то, тогда-то родился, тогда-то умер, что-то делал”. Страшно, не правда ли? Поэтому-то я и не убираю с полок собрания сочинений, чтобы они мне постоянно напоминали о том, на что действительно способны люди (точнее, Люди). Но почему-то мне это мало помогает, я всё так же чувствую себя паровозом, пыхтящим на одном месте.
В чём же причина? Может быть, сила воли хромает, не могу себя побороть? Это вряд ли – ведь минимум раз в месяц волевые победы над собой оборачиваются лёгкой неврастенией и сильной мигренью. Может быть, туповат? Тоже не могу согласиться. Не раз приходилось убеждаться на личном опыте, что мой “котелок” варит не хуже (а иногда и куда лучше), чем у тех, кто уже успел добиться в жизни чего-то серьёзного. Ну, а может, я просто невезучий? Но это вообще бессмысленный вопрос, ведь при любом раскладе – на моей стороне капризная Фортуна или нет – удачу придётся обуздывать, т.е. превращать счастливые случайности в необходимые последствия спланированной деятельности. Везение, правда, может выступить коэффициентом, на который умножаются достигнутые результаты. Но каким бы большим ни был коэффициент, результат умножения на ноль всем известен.
Казалось, ответа не найти. Но в один прекрасный день мне в ленту новостей прилетел восторженный пост-отзыв на нашумевшую книгу “Режим гения. Распорядок дня великих людей“. Согласно посту, в книге рассказывалось о том, как великие, умные и талантливые мира сего устраивали распорядок дня и пробирались сквозь тернистую рутину к звёздам. “Вот где я ещё не искал!”, – с энтузиазмом подумал я и принялся за чтение.
Однако когда я ознакомился с содержанием книги, энтузиазма у меня поубавилось: ещё до чтения стало понятно, что теоретического обобщения, даже выделения хотя бы самого поверхностного, абстрактно общего признака в этой работе не найти. Книга представляет собой просто собрание интересных (а иногда и не очень) бытовых фактов из жизни выдающихся личностей. На каждые две-три страницы – по гению. Вот и всё. Никакого анализа, никаких комментариев. Тем не менее, две полезные мысли я из книги вынес.
Во-первых, у всех гениев было мало чего общего в их распорядке: кто-то просыпался рано, кто-то поздно; кто-то работал утром, кто-то ночью; некоторые тратили на работу до 4-6 часов в день, некоторые – около 20-ти…
К примеру, Томас Гоббс – автор “Левиафана” – просыпался стабильно в семь утра, отправлялся на прогулку и, возвратившись к десяти утра домой, успевал перед обедом, который начинался в одиннадцать, набросать несколько мыслей на бумаге.
К этому времени по ту сторону Ла-Манша его коллега по философскому цеху – Рене Декарт – только начинал свой день…
“Тут я сплю по десять часов ежедневно, не ведая никаких забот, – отчитывался Декарт в письме из Голландии, где он жил с 1629 года почти до самой смерти. – А после того, как сон заставит мой разум поблуждать по лесам, садам и заколдованным замкам, где я вкушаю все мыслимые радости, я просыпаюсь, дабы смешать ночные мечты с дневными”.
Другой француз, Оноре де Бальзак, наверняка бы иронически, если не злобно, улыбнулся, услышав фразу “не ведая никаких забот”. Бальзак известен не только как писатель, но и как одержимый трудоголик: он спал с шести вечера до часу ночи, затем писал семь часов подряд, после чего снова дремал с восьми до половины десятого и опять принимался за работу. Для поддержки такого режима он выпивал до пятидесяти чашек кофе ежедневно.
“Дни тают в моих руках, словно лед от лучей солнца, – писал он в 1830 году, – Я не живу, я с чудовищной скоростью растрачиваю себя, но умру я от работы или от иной причины, невелика разница”.
Наверняка бы Эрнест Хемингуэй, случись ему вести с Бальзаком задушевную беседу, посоветовал бы французу работать куда меньше, -ведь Хемингуэй, напротив, прикладывал усилия для того, чтобы ограничивать себя в работе:
“Пишешь не далее того момента, когда в тебе еще остаются соки и ты знаешь, что будет дальше, – тогда останавливаешься и стараешься жить этим до завтра, когда снова примешься за дело”.
Такое же разнообразие наблюдается и в употреблении различных средств для повышения работоспособности: одни пили горячительные напитки, курили и употребляли наркотики, другие вели сугубо здоровый образ жизни.
“Я никогда не прибегал к наркотикам или алкоголю, – вспоминал Ингмар Бергман. – Максимум, что я себе позволяю, – стакан вина, и этого мне вполне довольно для счастья”.
Сартру же такой стиль жизни пришёлся по душе. Его биограф Анни Коэн-Солаль пишет:
“За сутки он потреблял две пачки сигарет и несколько трубок черного табака, более литра алкоголя – от пива и вина до водки и виски – 200 миллиграмм амфетаминов, 15 грамм аспирина, несколько грамм барбитуратов, не считая чая, кофе и жирной пищи”.
Представьте, что бы о такой светской жизни сказал Бенджамин Франклин, который начинал свой день с принятия воздушных ванн и с зарядки, а заканчивал вечерней молитвой. Но наверняка бы все его выпады с лёгкостью парировали немецкие мыслители – Зигмунд Фрейд и Карл Маркс – которые и дня не могли прожить без едкого сигарного дыма.
Все эти примеры лишний раз доказывают, что нет никаких универсальных рецептов “для всех”, и у каждого великого человека был свой собственный путь в борьбе с рутиной. Мысль, казалось бы, простая, но постоянно приходится себе о ней напоминать, когда хочется получить готовое решение своих проблем.
Вторая мысль, которая возникла после прочтения книги, состоит в том, что все гениальные ребята не были сверхлюдьми, полубогами или супергероями с далёких планет. Такие же простые люди, как “я и ты, да мы с тобой”, со своими слабостями, капризами, неврозами, постоянной прокрастинацией и бесконечными поисками смысла своего существования.
Жорж Санд так описывает творческий процесс Фредерика Шопена во время их совместного отдыха в её поместье в Ноане:
“Творит он спонтанно и словно чудом. Он обретает музыку, не ища ее и не предвидя вдохновения. Она сама нисходит к клавишам его инструмента, уже совершенная, небесная, или же мелодия запоет в его душе во время прогулки, и тогда ему не терпится добраться до пианино и самому сыграть ее. Но тут-то и начинаются самые душераздирающие сцены, какие мне когда-либо доводилось видеть: непрерывные усилия, нерешительность, попытки схватить ускользающие от него оттенки мотива, которые он услышал было, но не сумел удержать. То, что родилось как целое, он при попытке записать подвергает чересчур суровому анализу, а когда ему не удается обрести полную ясность, какая ему видится, он впадает в отчаяние, запирается на целый день у себя в комнате, рыдает, бродит из угла в угол, ломает ручки, сотни раз повторяет и варьирует каждую ноту, записывает и вычеркивает, и на следующий день все начинается заново с такой же суровой, изнурительной требовательностью к себе. Он потратил шесть недель на одну-единственную страницу, а в итоге написал то же самое, что набросал в самый первый раз”.
А вот пример флоберовских страданий:
“Не знаю, как руки у меня порой не отваливаются от усталости и как не раскалывается голова. Я веду суровую жизнь, в которой нет радости; у меня нет ничего, чем можно было бы поддерживать себя, кроме какой-то постоянной злобы, которая временами плачет от бессилия, однако не проходит. Я люблю свою работу неистовой и странной любовью, как аскет власяницу, которая терзает его живот… Временами, когда я чувствую себя опустошенным, когда выражение не складывается, когда, исписав столько страниц, обнаруживаю, что нет ни одной готовой фразы, я падаю на диван и лежу там, отупев от безнадежной тоски. Я ненавижу себя и корю за безумную гордыню, из-за которой задыхаюсь в погоне за химерой. Четверть часа спустя все меняется, сердце бьется от счастья”.
Невзирая на страдания и сложности творческого процесса, каждый “гений” находил в себе силы превозмогать всё то, что мешало ему творить. Кто-то воровал у жизни почти весь день, кто-то – всего пару часов; кто-то легко побеждал себя, другие же проходили несколько кругов ада, борясь с собою же… Все незаурядные личности делали это регулярно, постепенно продвигаясь к поставленным целям.
Как им это удавалось? Задав этот вопрос, я вернулся туда же, откуда и начал, но книга натолкнула меня на одно, как мне кажется, интересное размышление.
Думаю, что всё дело в железной последовательности, которая только и отличает личностей исторического масштаба от всех остальных. Свойства, черты характера, личностные атрибуты, привычки, всевозможные причуды – в общем, всё то, что стало предметом рассматриваемой книги – это лишь стороны, как сказал бы Гегель, “дурной индивидуальности”, т.е. той индивидуальности, которая является только самой собой, которая не стремится выйти за пределы собственной единичности и снять себя в более богатом образовании, не стремится представить собой нечто большее, чем она сама. Ведь тот же Шопен для нас не просто человек, который знал толк в музыке -он и есть сама музыка, он её образ, она в нём представлена. Шопен – это музыка, одетая в костюмчик шопена с маленькой буквы, это музыка, опредмеченная в нём (или лучше сказать на украинском – “втілена в ньому”).
Поэтому напрасно искать секрет гениальности в индивидуальных чертах великих людей, ведь гениальность только и начинается там, где дурная индивидуальность заканчивается, – т.е. там, где “Я” (отсылка к Фихте), побеждает “я”. Гениальность – это и есть смелость идти за предметом своей деятельности до самого конца, следовать его объективному развитию, пресекая всякие попытки внешних ближайших причин (даже если среди этих причин – вы сами) сбить вас с пути за дальней целью. Это она и есть – последовательность, отличающая людей горьковского масштаба от тех, которые остались в памяти поколений максимум как цифры в статистических отчётах рождаемости и смертности.
Это размышление абстрактно и размыто до невозможности, оно, конечно же, весьма слабо приближает к ответу на главный вопрос: каким же образом ординарным личностям удавалось стать выдающимися и занять должное место в “неограническом теле человечества”? Тем не менее, преодоление сугубо индивидуалистического взгляда на поставленный вопрос проливает на него хоть немного света. У меня всё ещё нет ответа на вопрос горьковского Человека, но теперь мне, по крайней мере, известно, где его нужно искать.
leport.com.ua
