Вернуться на главную страницу
К осмыслению наследия Канарского - Часть I
О вреде абстрактных схем. Mea culpa.
Некоторое распространение получила за последнее время одна абстрактная схема: «Канарский завершил формирование Украины как теоретической нации». Вынужден сознаться, что в последующих недоразумениях немало моей вины. Ибо она конечно проявляется там, где приведённая фраза произносится без ясного сознания того, кто такой Канарский, что такое теоретическая нация и даже что такое Украина. Нет оснований предполагать, что такого бессознательного использования позднее будет меньше. Поэтому хорошо бы по порядку во всём разобраться. Начать стоит хотя бы с того, что приведённый тезис является мифологическим.
В Народной Польше представление о том, что такое мифологическое сознание, было весьма превратным. Почти все официальные учёные в один голос признавали идеологию более адекватной формой сознания, чем мифология, на том основании, что производительность труда в эпоху господства идеологии явно значительно выше производительности труда в эпоху господства мифологии. Беря производительность труда как статический факт (наличное бытие), польские философы обычно слабо задумывались о гносеологических контекстах, в которые втянуты мифология и идеология. Эти контексты особенно важно знать для уяснения общественных тенденций и изменения общественной ситуации, но именно с этой стороны польские философы остались собственно философами, то есть людьми лишь объясняющими мир. Таким образом, столь презираемый Марксом экономический детерминизм, подхваченный позднее Шулятиковым, стал господствующей точкой зрения нашего прошлого. Трактовка мифологии Канарским изначально исходит из позиции действия. Очень упрощённо её исходный пункт можно представить так: мифология это мышление, не отличающее себя от деятельности. Эта степень (не)отличия в мифологии иная, чем в религии и более поздних идеологиях. В частности, в мифологии сила человеческой деятельности уже внешняя, но ещё не чуждая. Поэтому и изучает Канарский особенно внимательно не мифологию древней Эллады (приближавшуюся к религии), а лишь недавно получившие письменную кодификацию представления эвенков.
Собственно для нас после масштабной контрреволюции всеевропейского масштаба деятельность Канарского уже гораздо более внешняя, чем она могла бы быть, по одной только причине его биологической смерти. И главное сейчас, чтобы его деятельность не стала для нас чуждой. Ибо в таком случае мифология превращается в религию или сразу прямиком в такие идеологические формы, которые от отстроят истины ещё дальше чем религия. В противоположность позитивистам, спускавшим теоретическое сознание до уровня религии, Канарский даже в мифологии внимательно отслеживает моменты адекватности. Он очень глубоко усвоил положение, оживлённое незадолго до того Ильенковым, о том, что заблуждение это своё другое истины. Такое понимание, характерное вообще говоря для любой партии мышления, противостоящей партии псевдомыслия, было самоочевидным для Канарского. Разработанное им понимание понимание мифологической формы сознания и мифологической формы эстетического отношения он сам уже в ходе самого же исследования[1] отдаёт процессу коммунистического преобразования всего общественного здания.
Однако, признавая тезис «Канарский завершил формирование Украины как теоретической нации» мифологическим, я вовсе не собираюсь сказать этим то, что он будто бы не истинен. Наоборот, в его истинности указание мифологичности должно подчеркнуть некоторые моменты. Для начала, завершённость деятельности Канарского. Потом то, что уже есть её идеальное отражение, которое так или иначе появляется лишь вместе с целостностью предварительного результата. А она бывает лишь тогда, когда деятельность уже прекратилась. Прекращение же её означает для нас невозможность непосредственно продолжать её.
Больше уже названного следует подчеркнуть другой момент мифологичности - непосредственное различие тенденции деятельности и её адекватного результата. Их точное совпадение называется в науке освоением общественной формы движения материи. И хотя такого совпадения очень желал Канарский для результатов своей деятельности, его не случилось. А потому тезис «Канарский завершил формирование Украины как теоретической нации» может быть правильно понят только как мифологический.
Что такое теоретическая нация?
На одном из недавних симпозиумов в одной из европейских стран кто-то из выступавших мимоходом употребил в своём докладе термин «теоретическая нация». Будучи перебитым чрезмерным оживлением аудитории, выступающий вынужден был провести блок вопросов-ответов, прежде чем продолжать доклад. Как оказалось, вопрошающие относились к такой нации, которая сейчас не работает как теоретическая. Для теоретической нации вопрос о том, что такое теоретическая нация не стоит. Как верно заметил А. В. Босенко, вопрос о творчестве не ставится, если оно есть и происходит. Сам вопрос - уже признак того, что творчество не получается. Так и тут.
Итак.... теоретическая нация. Что это такое?
***
Понятие теоретической нации впервые может быть обнаружено в гегелевской системе. Для Гегеля идеалом было диалектическое мышление высшего на его время типа в масштабах всего общества. Поэтому с точки зрения наличия условий для такого мышления Гегель разделил все этнографические и экономические общности Европы на теоретические нации и все остальные. Процесс распространения диалектического мышления Гегель понимал только до просветительского уровня - он во многом сводил его к работе организованной машины просвещения и, в том числе и поэтому охотно согласился на должность ректора Берлинского Университета.
Мы не собираемся здесь упрекать Гегеля в том, что он видел лишь просветительскую проблему в распространении диалектического мышления и не задумывался о том, откуда берётся податливый материал именно для мышления на уровне (по ленинским словам) «связи всего со всем и взаимного превращения противоположностей», а не выхватывания ярких односторонних абстракций. Гегель сделал немало уже тем, что открыл для нас соответствующий тип мышления, а, в нашем специальном вопросе, связал слова «теория и нация». И не вина Гегеля, что эта связь оказалась очень близка к словарной сумме, что теоретическая нация была понята лишь как нация, имеющая в своём теле теоретическое мышление. Это до сих пор самое распространённое понимание категории теоретической нации, однако люди, понимающие его недостаточность, обычно очень слабо представляют себе как же можно по-иному осмыслить эту категорию.
Для Маркса новое понимание категории «теоретическая нация» было тесно связано с пониманием того, что такое нация и что такое теория. Классическое понимание теории, воспринятое Марксом, провозглашало, что со стороны своего практического значения теория всеобща - «все человеческие проблемы ... могут формулироваться во всеобще-понятных категориях и разрешаться таким способом, который одинаков для всех людей без исключения»[2]. В таком понимании теории отвергается любой принцип деления людей, будь то суррогатные общности профессии, языка, национальности, религии, места проживания, названия работодателя и пр. Именно поэтому Сократ был не совсем приятен уже рабовладельческим властям, а продолживший его линию Маркс одинаково болезненно воспринимается более чем двумя стами разновидностями националистов нашей планеты.
Всё же при ясном понимании универсальности теории Маркс не случайно соединил её понятие с понятием наиболее выраженного культурного ограничения современности - нации.
Понятие нации Маркс рассматривал главным образом с экономической стороны - именно в нацию превращался территориальный конгломерат возможностей производства, когда внутри абсолютной монархии падали издержки внутреннего сношения. Происходящая унификация языка на основании эталонных норм резко обособляла пограничную разницу языков там, где её ранее не было - как то между Польшей и Белоруссией, Италией и Францией, Болгарией и славянской Македонией. Количественное господство технологически слабо обеспеченного сельскохозяйственного труда в обосабливающихся нациях поначалу никак не ускоряло создание системы всеобщего начального образования, да и впоследствии доступность языков соседних народов очень часто становилась скорее особенностью, чем правилом. В этих условиях совершенно беспрецедентные обязанности налагал на немецкую революционную интеллигенцию тот факт, что всеобще-значимые идеи материалистической диалектики получили первоначальное выражение на немецком языке. Маркс всегда отчётливо понимал, что в Дании и Бельгии, в Шотландии и Латвии его идеи не будет восприняты только потому, что для них есть некоторая предварительная или развития почва - нужен также перевод работ, в которых ищущие субъекты обнаружат важную часть истины своей деятельности. В то же время самому процессу перевода теоретических работ на иные языки Маркс всегда придавал значение процесса, подчиняющегося материалистическому пониманию человеческой предыстории. Именно расшифровывая это понимание в отношении каждого конкретного случая мы и получаем марксистское понятие теоретической нации. Однако для его правильного понимания нужно вспомнить не только то, что такое теория, но и что такое теоретическое мышление. Оно ведь не нужно само по себе, и не нужно для того, чтобы объяснить наличное положение, но оно жизненно необходимо, чтобы его изменить. И особенно важно здесь, что мышление не имеет своей истории - его история это история общественной борьбы, получающая универсальные (общезначимые) формы[3]. Поэтому развитие революционного мышления отражает (конечно, не механически) реальные черты материального освободительного процесса, в котором в основе драки лежат не отшлифованные тысячелетиями категории мышления, а возможность миллионам не умереть с голода или не убивать друг друга ради прибыли третьих лиц. Именно Маркс впервые проследил весь этот ряд взаимного превращения, взаимной обусловленности отточенных в тиши кабинетов категорий науки о мышлении и крика обезумевших от голода силезских ткачей.
Установив, что среди условий успешного освободительного процесса существуют условия теоретического порядка, точнее условия требующие организованной, а впоследствии вооружённой и даже стреляющей теории, Маркс тем самым впервые показал точку зрения, с которой должно разрешаться противоречие, скрывающийся за категорией теоретической нации. Ведь категория эта объединяет понятие универсальной безграничной теории и наиболее глубокой формы ограниченности - национальной[4]. Разрешение этого противоречия Маркс, конечно, предполагал не в пользу национальной ограниченности, а в пользу универсализации теории, или, говоря материалистически, в пользу успеха всемирного освободительного процесса. Именно для его понимания, точнее для понимания наиболее стойких преград его развитию и ввёл Маркс понятие теоретической нации.
Правы будут те, кто отметит, что понятие теоретической нации не относится к числу часто употребляемых у Маркса. Коллизии, которые вызывали его появления не очень сложны и широко известны. «Повторяя в области духа Великую Французскую Революцию», Кант, Гегель и Фейербах получили результаты, которые имели важное значение и для французской общественной борьбы. И хотя их идейные результаты были во многом основаны на французском материале и на его критике с точки зрения коллизий немецкого общества, само скачкообразное развитие французского материала никогда не могло бы произойти во Франции, где революционные классы не имели на своей стороне интеллигенцию с подобной теоретической силой[5]. Маркс, проникшийся в начале эмиграции горячей симпатией к французскому рабочему движению и его социалистическим начинаниям, счёл своим первым долгом способствовать тому, чтобы эти начинания получили прочное основание, какое могла дать только специфически немецкая теория. В результате появился «Немецко-французский ежегодник». Спустя несколько месяцев после фактического провала его выпуска Маркс изучает английское рабочее движение и впервые глубоко знакомится с политической экономией Англии. Лозунг пролетарского интернационализма вырабатывается Марксом из политической схемы международного освободительного союза, где Франция даёт процессу движущую силу, Англия материальную основательность, а Германия твёрдую основу самокритики. Суть состояла в том, что революционные части каждой нации в своём взаимном сотрудничестве получали возможность избавиться от своих ограниченностей и увеличить свою мощь не в «разделении революционного труда», а в его решительном преодолении - когда немецкая революция научается также твёрдо составлять материальные балансы, как английские политэкономы и чартистские трибуны, когда цели немецкой революции будут не менее рационально поставлены, чем в системах французских социалистов, и когда английская революция будет рассчитывать своё экономическое движение не меркой ближайших шагов, а меркой превращения общества эксплуатации в свою противоположность - общество сотрудничества.
Показанное рассмотрение отношения разных отрядов революционного движения в 1840-х годах не столь сложно, чтобы категория «теоретическая нация» могла его сильно пояснить. При жизни Маркс не делал никаких долгосрочных теоретических прогнозов, хотя нередко детально видел необходимое будущее экономического процесса. В отношении формирующихся наций к востоку от Германии Маркс придерживался политической простоты: он никогда не выдвигал требования мышления. По отношению к польской революции Маркс требовал разрушительного действия на царизм и, лишь после этого, на гогенцоллернскую монархию. По отношению к российской революции Маркс вообще не требовал ничего кроме, как минимум, нейтрализации царизма. Открытие того факта, что трудами Чернышевского Россия стала теоретической нацией, очень сильно повлияло на Маркса и привело к тому, что он принялся за изучение российских письменных свидетельств самого разного рода - от научных работ Чернышевского до художественной литературы Пушкина и Салтыкова-Щедрина. Тем не менее, это не привело к появлению в работах Маркса фраз, вроде «Великороссы должны развивать диалектическое мышление для распространения его на соседей». Тем более не было утверждений с детальностью, подобной детальности такого положения: «Болгары должны продвигать исследование перехода объективной диалектики в субъективную для распространения его понимания на турок и румын».
При жизни Маркса, в 1870-х годах в Германии здоровые тенденции в немецком революционном движении постепенно брали верх, и именно в это время Энгельс подробно писал о том, почему наследниками диалектики Гегеля являются не университетские профессора, а действующие в интересах своего класса немецкие рабочие. Маркс умер за несколько лет до отмены «Исключительного закона...» и видел явную победу здоровых тенденций в немецком революционном движении. Очевидно, он в 1870-х годах имел лишь смутные предчувствия в отношении тех факторов, которые приведут в 1914 году немецкое революционное движение к теоретическому и политическому краху. Поэтому нет ничего удивительного в том, что в поздних работах Маркса находят лишь вполне линейную концепцию, в которой настаивается на желательности сделать также действующих французских и английских рабочих носителями диалектического мышления. Собственно работа Маркса в Международном Товариществе Рабочих с интересующей стороны может быть описана так: Германия будет тем более успешной теоретической нацией, чем более её революционные классы утратят монополию на теоретическое мышление передового уровня. У Маркса есть догадки о том, что утрата этой монополии получит совсем не линейную форму истекания[6], а будет тесно связана с таким понятием как «мировой центр революционного движения»[7]. К подобным размышлениям его подтолкнуло именно ясное понимание того, что существует российская теоретическая нация. Ей Маркс однозначно вменял в обязанности порождение теоретического мышления к востоку от пулковского[8] меридиана и в некоторых славянских странах. Польшу Маркс политически рассматривал как область российско-немецкого влияния, а потому и в сфере теории, надо думать, предполагал подобное же взаимодействие. Удивительно, но почти двухсотлетняя история польской теоретической нации до сих пор идёт в соответствии с этим легко выводимым прогнозом Маркса. Кстати, утрата после 1865 года Марксом интереса к польским проблемам связана с тем, что конец его жизни пришёлся на относительно малоактивное двадцатилетие 1863-1884 годов, когда польское революционное движение получило огромную эмиграцию и медленно развивалось в Польше от шляхетского к пролетарскому этапу. Международная социально-революционная партия «Пролетариат», собранная Людвиком Тадеушем Варыньским, была создана за год до смерти Маркса.
В новых условиях Ленину тоже не пришлось много обращаться к понятию теоретической нации. Конфигурация была понятна и мало изменилась с 1860-х: трудами Розы Люксембург ожила польская теоретическая нация, да умерла в реформистской коме английская теоретическая нация. С этого времени английский язык сохранил всеобще-научное значение для освободительного процесса лишь в области исторической политической экономии и колониальной статистики. При жизни Ленина закладывались предпосылки существования украинской, болгарской и венгерской теоретических наций. Совершенно ясно, что категория «теоретической нации», приобретающая значение, когда важен каждый новый перевод пятистраничной статьи на соседний язык, теряет всякое значение в период организованного революционного натиска. Поэтому Ленину категория «теоретическая нация» была не нужна - его время было эпохой действия, а не мучительного подведения итогов поражений. В то же время, для польского отряда субъекта мышления категория теоретической нации всегда была важна на том основании, что Польша не знала масштабного революционного натиска[9], а из-за этого польское теоретическое мышление неоднократно оказывалась в коме без всяких громких падений типа того, которое случилось в Германии в 1914 году. Как грустно шутил один польский марксист, «польское теоретическое мышления впадало в кому четыре раза[10], но я очень рад тому, что проснулось из комы оно всё-таки пять раз».
Совершенно новое звучание категория теоретической нации получила в 1960-х годах. В Польше тогда впервые были критически прочитаны многие собственно гносеологические работы Ленина. Марек Ян Семек продолжил разворачивание исследований по материалистической диалектике в указанном Лениным направлении - он открыл и исследовал вклад Фихте и Шеллинга в научный коммунизм, рассмотрел под углом категории межсубъектности[11] систему Гегеля. Несколько раньше к исполнению так называемого «завещания Ленина» приступил в СССР Ильенков. Ильенкова, Семека и их товарищей не могло не интересовать то, где их идеи могут быть приняты и получить первоначальное применение, ведь невозможность одномоментного всемирного применения своих идей даже при их всемирной актуальности они хорошо понимали. Польские и чешские переводы работ Ильенкова, а также немецкие варианты работ Семека ясно показывали возможные конфигурации теоретических союзов. Читатели ленинских «Философских тетрадей» в Польше и СССР присматривались к теоретическим процессам, происходящим в Праге, Киеве и Пхёнъяне. Десятилетием раньше обсуждались перспективы Кубы как теоретической нации, связанные с известным издательским планом Эрнесто Гевары. На фоне ясно ощущаемого отступления мировой социальной революции категория теоретической нации приобрела значение в контексте определения точек роста новой волны социальной революции, которая может быть успешной только при соединении революционной[12] теории и широкого политического движения. Что касается точек роста новой волны социальной революции, то это уже современная постановка вопроса, которую Семек пытался отвергать до середины 1980-х годов, и которую Ильенков пытался игнорировать до конца[13]. Но даже и в смысле среднесрочной (5-10 лет) теоретической перспективы понять в 1970-х годах что-то, не обращаясь к категории «теоретической нации», было невозможно. Поучителен был обнаруженный в 1980-х годах провал Кубы как теоретической нации. К дихотомии теоретических и практических наций заставлял также обратиться обнаруженный в 1990-х годах в Польше полный провал белорусских попыток воспринять теоретическое мышление на фоне выраженной относительно всех соседей экономической успешности её хозяйства. И эта дихотомия совсем не сводилась и не сводится к известному положению Гегеля, что «страницы счастья - суть пустые страницы истории». Вопреки этому положению, Украина 1970-х годов теоретической нацией всё-таки стала, хотя была не в пример мощнее в промышленном и культурном смысле, чем Белоруссия 1990-х годов.
Специфический оттенок полемике вокруг понятия «теоретическая нация» придал разбор свидетельств о теоретической жизни обеих Корей и Чехии. Что касается Корей, то из третьих рук поляки и немцы получили свидетельства функционирования Южной Кореи как теоретической нации, а также свидетельства возможности будущего функционирования Демократической Кореи как теоретической нации. Однако изолированность корейской революции привела к тому, что официальная теоретическая концепция Демократической Кореи получила идеологическую форму и субъективный идеализм в качестве основания[14]. Проблема сейчас состоит в том, сможет ли Демократическая Корея вернуться к спорам периода формирования современной концепции чучхе (주체) и оказаться на теоретическом уровне южнокорейского революционного движения, сформированного под влиянием японской теории, испытавшей решающее влияние советской[15] и немецкой теоретической традиции.
Категория теоретической нации в современных условиях больше требует развития в «гегелевскую» сторону более точного вскрытия конкретных противоречий развития революционного процесса и лишь в Корее и Германии эта категория приобретает «феербаховскую» сторону, требующую учесть разный практический опыт народов, не разделённых языковым барьером.
Грубо политически, исследование, употребляющее категорию «теоретической нации», должно помочь ответить на вопросы «что и откуда переводить» и «откуда брать материал для усовершенствования своего понятия о результате и процессе освобождения от частной собственности».
Однако надо понимать, что процесс формирования теоретических наций, как и вообще теоретического поиска - это не только мужественное размеренное движение к истине вопреки обстоятельствам, но и отражение весьма кровавых событий, а также результат преодоления политических провокаций. Например, очень многие считали что Маркузе сформировал США как теоретическую нацию, но это не так уже потому, что он не выражал ясного интереса в будущем и в общественном преобразовании. Псевдореволюционность Маркузе хорошо раскрыл Эрих Фромм в книге «Революция надежды», где в примечании он замечает, что «... безнадежность просвечивает в книгах Герберта Маркузе «Эрос и цивилизация» (Eros and Civilization. Boston, 1955) и «Одномерный человек» (One-Dimensional Man. Boston, 1964). Предполагается, что все традиционные ценности, такие как любовь, нежность, забота, ответственность, имели смысл только в дотехнологическом обществе. В новом технологическом обществе - обществе без подавления и эксплуатации - возникнет новый человек, которому не придется бояться ничего, в том числе и смерти, который разовьёт пока ещё точно не установленные потребности и которому удастся удовлетворить «полиморфную сексуальность» (отсылаю читателя к работе Фрейда «Три вклада в теорию сексуальности»); короче говоря, прогресс человека в конечном счете видится как возвращение в детство, как возврат к счастью пресыщенного дитяти. Неудивительно, что Маркузе погряз в безнадёжности. «В критической теории общества нет понятий, с помощью которых можно было бы навести мосты между настоящим и будущим; ничего не обещая, не обеспечивая успеха, она остается негативной. Поэтому она хочет остаться лояльной по отношению к тем, кто без всякой надежды посвятил или посвящает свою жизнь Великому Отказу» (One-Dimensional Man. P. 257)»[16].
Фромм не случайно считал Маркузе гносеологическим провокатором, помогающим американской политической полиции. Увы, это была объективная роль Маркузе. Кстати она не так уж плоха как у откровенных политических провокаторов американской политической полиции или предателей, каковых было предостаточно даже в самозваных «теоретических» кругах США 1960-х годов, например у йиппи.
Кстати, сам Фромм тоже не сформировал США как теоретическую нацию. Но несомненно, что заслугами Фромма и, в меньшей степени, Моргана, Маркузе и Хомского, современные США поставлены в положение кандидатов в теоретические нации примерно так же, как Иван Франко и Леся Украинка поставили Украину в подобное положение. Правда, с предпосылками собственно теоретического мышления, не будучи теоретической нацией, Украина просуществовала почти 80 лет (с 1880-х по 1960-е). Белоруссия с энциклопедическими работами Якуба Коласа до сих пор не получила собственно теоретического восприятия мирового философского наследия. США и спустя почти полвека после последней эмиграции Фромма (1974) пока что не представили миру нечто всемирно-значимое, что с теоретической стороны превосходит работы Семека или Ильенкова.
Логическое содержание конкретных теоретических наций будет рассмотрено в следующем очерке.
То, что отражается в понятии «теоретическая нация», всегда драматично, как всегда драматичен процесс мировой социальной революции, являющийся единственным подлинным потребителем результатов теоретического процесса, не имеющего собственной истории как и собственного развития.
___
[1] Вслед за Канарским прошу читателя отличить мыслимое от существующего, т. е. процесс исследования от его омертвелого результата - текста.
[2] Marek Jan Siemek, W kręgu filozofów / Dlaczego Sokrates?
[3] Возможно, это очень хорошо будет видно читателю по работам Спинозы, имеющим специфический стиль. Попытка прочтения работ Маркса и Ленина в подобном же духе также будет весьма плодотворна, если не видеть в них «мастеров готовых ответов на все случаи политической жизни».
[4] По словам Ленина некоторые общественные явления закрепляются «веками и тысячелетиями обособленных отечеств» (ПСС, 5-е изд., т. 37, с. 190 - Пер.).
[5] Под теоретической силой здесь понимается способность выражать специфические коллизии своего общества в универсально-значимой форме. Под формой здесь вовсе не подразумевается язык изложения, а характер связи категорий.
[6] В оригинале «эманации» от лат. «истечение», также реже «растекание» - Пер.
[7] Это гораздо более поздний термин, понятие которого у Маркса обычно словесно выражается косвенно.
[8] Линия отсчёта долгот в романской монархии, проходит по вблизи линии кратчайшего расстояния Ленинград-Киев - Пер.
[9] Образование Польской Народной Республики было компромиссом сил, стоявших за AK и польского революционного движения, породившего AL.
[10] В приводимой версии (которая нуждается в отдельном критическом рассмотрении своей адекватности) перерывы примерно такие - 1) После гибели Эдварда Дембовского до Варыньского. 2) После разгрома «Пролетариата» до первых работ Люксембург 3) После убийства Люксембург до конца господства львовско-варшавской школы 4) После сговора «Солидарности» и ПОРП в середине 1980-х до 2007 года.
[11] Пол. „intersubiektywność".
[12] Определение (разграничение) революционности относится к исключительной сфере теоретического мышления.
[13] Он, конечно, работал для будущего, но считал излишним пытаться связывать его грубо хронологически (причинно) с тем, что наблюдал в РСФСР.
[14] Подробнее см. Paweł Kamiński, Dżucze - krytyczna analiza marksistowska, http://1917.net.pl/node/6220
На мой взгляд, лучшее представление о логике мышления в Демократической Корее дают работы А. В. Босенко - многие его произведения не без гуманистического пафоса рисуют мрачную картину невозможности развитых форм сознания, будь то искусства или теории, но при этом самим фактом своего распространения опровергают нарисованные мрачные картины. Подобным образом лишь утверждая свою ограниченность, литература чучхе оказывается подлинно всемирной как наследие Корейской революции. Её подлинная всемирность состоит именно в гносеологических извращениях, получающих господство в условиях изоляции корейской революции, а не в её мнимой всемирной актуальности, как это провозглашается в Пхёнъяне.
[15] Среди действительно передовой литературы, под достоверным свидетельствам, в Японии пользуются популярностью безликие сборники «Диалектический материализм» под редакцией бесчисленных юдиных, александровых и федосеевых.
[16] Цитируется по соответствующему переводу Т. Панфиловой 1993 года, который не расходится по смыслу с польским переводом - Пер.
