Вернуться на главную страницу
Улыбка
В руки редакции журнала «Пропаганда» попала книга рассказов о Отечественной войне объединенная общим названием одного из рассказов «Улыбка». Автором ее является Николай Далекий, который мало известен современному читателю, да и самих рассказов мы, к нашему глубокому сожалению, не смогли найти в Глобальной сети. Что бы исправить это недоразумение, ведь рассказы этого писателя достаточно хорошо отображают общие проблемы военного периода через жизненный путь конкретных личностей и отлично показывают характер советского Человека, да и просто они действительно очень интересные, мы опубликуем к 65 годовщине Победы наиболее примечательные рассказы на нашем сайте, а саму книгу разместим в нашей электронной библиотеке.
Я действительно ночевал в этом селе. И утром ушел. Ничего тут не было подозрительного. Гитлеровские солдаты проходили по улице, я сошел в снег, чтобы уступить им дорогу - они даже не посмотрели на меня. Сотни таких с мешками за горбом бродили по селам в эту зиму: бабы, подростки, старики. Обычное...
Но «земляк», тот, что повстречался мне по выходе из села, стоял в конце улицы, будто давно меня подкарауливал. В черной аккуратненькой чумарочке, смушковой шапке, маленький и не то моложавый, не то в самом деле молодой. Через плечо на тоненьком ремешке маузер в деревянной кобуре висит. Я прошел под его колючим подозрительным взглядом, как через кусты терна пробрался. Думал, «земляк» остановит меня, но он даже не окликнул. Щеголь, с усиками, сукин сын!..
Я вышел из села и за бугром свернул с широкой дороги на тропу, в лес. Почему в лес? Да потому, что лесом хутор ближе! Вот и все. Нет, пожалуй, не все... На опушке, за елочкой, я встретил паренька. Он был в шапке-ушанке, с таким же мешком-пудовиком за плечами, как и у меня. Паренек ничего, так на год старше меня, не больше. Только шире в плечах и брови густые, чуть сросшиеся над переносьем, упрямые.
Мы закурили и поболтали. Так, несколько слов. Паренька тоже заметил «землячок». Потом я ушел, а паренек остался...
Я уже порядком отшагал по тропе, когда сзади хлопнул выстрел, потом другой, а за ними очередь автомата и еще выстрелы погромче и слабее, Да часто! Настоящий фронт. Но я даже не остановился - мало ли почему могли стрелять гитлеровцы. Мне-то, во всяком случае, какое дело? Я уходил в глубь леса, и сосны заглушали выстрелы.
Вот и все. А при выходе из леса меня арестовали. И, пожалуйста, на автомашине другой дорогой повезли в Песочное - село, где я ночевал. Конвой был большой - пять солдат с автоматами на изготовку. Видно, фрицы приняли меня за какую-то важную птицу. Это меня-то! У меня есть пропуск с печатью, я ходил менять барахло на хлеб. Но все-таки это совсем скверное дело, когда конвой в пять человек и смотрят они волками.
В большой комнате у коменданта пахло одеколоном. С мороза мне так и шибануло в нос этим теплым запахом. А на полу - кылым шерстяной, цветастый, наш, украинский кылым - чья-то девичья гордость и приданое. Только не до кылыма мне было теперь. Те, что были в комнате, - и офицер, и солдаты, и «земляк» с усиками (кто он у них - бурмистр, староста, полицейский?) - взглянули на меня так, ну, точно расстрелять хотели глазами. Только глазами меня не испугаешь... А «землячок» приказал мне повернуться, посмотрел на спину, потом кивнул головой офицеру. Довольный очень. Что, он у меня номер на спине нашел или туз, как у каторжника? Нет, шутишь, я еще не меченый... Ищейка простая, а воображает из себя Шерлока Холмса.
Офицер, молодой, высокий, оттолкнулся плечом от изразцовой грубы (грелся) и подошел к письменному столу. У кармана френча темно поблескивает крест.
- Звать?
- Шумко Валька. Валентин Григорьевич.
- Лет?
- Пятнадцать, шестнадцатый...
Правду говоря, мне уже шестнадцать стукнуло, но я годок убавил на всякий случай. Офицер не поверил, прищурился.
- Может, кажусь старше? - Я пожал плечами.- Сирота...
- Казанская...
Я оглянулся. Это - «землячок».
- Нет, я из Полтавы.
- Это не имеет значения. Господин Сокуренко, погодите.
Офицер упер в меня свои глаза, точно две невидимые палки.
- Что делал в лесу?
Я рассказал все, как было. Как ночевал, как вышел из села. Как встретил в лесу паренька незнакомого, как ушел один. Офицер смотрел на меня и не слушал. Казалось, он думал совсем о другом. Глаза холодные, усталые, умные. Вообще, не дурак офицер. По-нашему чисто говорит.
- О чем разговаривали?
- С кем?
- С пареньком незнакомым, который был в лесу.
- Да так, закурили, ну, еще о погоде. Морозец берет с утра...
Офицер хмыкнул.
- О погоде... И все?
- Все.
Сзади кто-то нетерпеливо заерзал. Офицер сделал успокаивающий жест рукой и оживился. Он осмотрел меня всего и, точно удовлетворившись осмотром, улыбнулся.
- Больше ничего не припомнишь? - Как будто ничего.
- Ну так вот, слушай, я расскажу тебе, как все это было.
И офицер рассказал такое, что у меня даже дух захватило.
Оказывается, я давно знаю того паренька, что встретил на опушке леса. Да, да! Возможно даже мы с ним друзья детства. Мы оба - бойцы партизанского отряда, и нас послали совершать диверсию. Для этой цели у нас есть мина. Такая маленькая, секретного устройства штучка (офицер повертел руками, точно показывая, какая такая она эта штучка, и лукаво мне подмигнул), которая взрывает поезда. Мы носили ее по очереди в мешках с мукой. Тот, чья очередь нести мину, в случае опасной обстановки не ночует в селе, во избежание риска. У него же хранится пистолет, выданный нам на двоих. Сегодня была очередь паренька, и он ночевал в скирде соломы. Да, да в соломе. Господин Сокуренко заметил его сегодня утром. Меня тоже заметил господин Сокуренко. Мы знали, что были замечены и опасались преследования. Поэтому парнишка (он назначен старшим группы) приказал мне взять мешок с миной и уходить в глубь леса, а сам с пистолетом остался на опушке, чтобы задержать солдат в случае преследования. Услышав стрельбу, я должен был спрятать мину в лесу, что мной и сделано.
К концу рассказа офицер совсем повеселел. Он вышел из-за стола и хлопнул меня по плечу.
- Вот видишь, мы ведь все знаем!
Он переглянулся с господином Сокуренко. Тот тоже улыбнулся, только зубы у него были гнилые и он все время их прятал.
- Ну, что же ты молчишь?
Глаза офицера ласково, но в то же время уже настороженно смотрели на меня. Что же мне было говорить? Я только воздух из легких выпустил, выдох долгий получился, со свистом. Я и сам не знаю, откуда у меня столько воздуха в груди накопилось.
- Очень складно, точно в книге, - сказал я.- Только я здесь ни при чем. Я просто к этому делу - пришей кобыле хвост, как у нас говорят. Я шел, чтобы менять...
- Я знаю ваши пословицы, - оборвал меня офицер, и лицо его стало строгим.- Малый, не валяй ваньку! Твой товарищ во всем сознался, все рассказал... Зачем тебе отпираться?
Ах, товарищ сознался.. Ну, тут уже совсем видно, где у коменданта крючок, а где наживка. Нет, я на такое не клюю. Меня даже зло взяло: что он совсем за дурака меня считает?
- Врет, - говорю, - этот самый ваш паренек.
И почувствовал, что на щеках у меня даже румянец заиграл.
- Я устрою личную ставку, и тогда...- пригрозил офицер.
- Давайте, я ему морду расковыряю. А меня самого трясет от злости.
Офицер задумался на минутку и сказал другим голосом:
- Хорошо, твой товарищ отпадает, его песенка спета... Но дело-то не в этом. У нас есть другие доказательства, совершенно точные. - Комендант помедлил немного, глядя мне в глаза.- За плечами у тебя твой мешок?
- Мой.
- Господин Сокуренко, вы хорошо помните, какой мешок был у него, когда он выходил из села.
- Хорошо. Белый, шитый из рядна, с синей полоской.
- Сними мешок.
Я снял.
- Где синяя полоска? Полосы на мешке не было.
- Почему она оказалась на мешке твоего товарища?
- Он вовсе не мой товарищ...
- Неважно, почему полоска перешла на его мешок?
И офицер вытаскивает из-за стола мешок с мукой, точь-в-точь мой, только с синей полоской и какими-то красными пятнами. Нехорошие пятна...
- Ну, что ты на это скажешь?
Действительно, что ты на это скажешь? Крутая каша заваривается и горячая. Обожжешься. А красные пятна на мешке - кровь.
- Мой мешок тот, что у меня,- сказал я твердо.
Офицер улыбнулся снисходительно.
- Ну, уж это совсем по-детски. Утром полоска была, а теперь слиняла? Ведь все это очевидно. Тут не может быть никаких сомнений. Мы бы и разговаривать с тобой не стали, но нам нужно знать, где запрятал ты мину. И мы хотим уладить это дело по-хорошему.
И офицер отвернулся. Лицо его выражало скуку. Казалось, он даже не сердит на меня за то, что я, по его словам, партизан, шел взрывать ихние поезда, а просто досадует, что я упираюсь там, где все так ясно и очевидно.
- Но я не знаю никакой мины. Никаких партизан. Я шел...- начал было я.
Но офицер оборвал:
- Я уже слышал, куда ты шел. Я с тобой не в прятки играю. Ты покажешь, где спрятана мина, и я, под слово немецкого офицера, сохраняю тебе жизнь или...
Офицер не договорил, что следовало за этим «или», но все было и так ясно. Я взмолился:
- Что ж мне делать? Ведь я-то не могу эту мину слепить из снега, выдумать, изобрести.
Офицер осмотрел меня с ног до головы каким-то новым взглядом, точно он впервые меня увидел.
- Так... Ты, я вижу, сложнее, чем я думал. Ну, что ж, не мытьем, так катаньем...
Офицер знал русские пословицы. Он подал знак ефрейтору.
Ефрейтор был молодой человек спортивного типа. Невысокий. Через всю комнату он шел ко мне. Я не знаю, что и когда, но что-то остановилось и застыло в его светлых, цвета мутной воды, глазах. Равнодушно и даже неохотно атлет-ефрейтор шел ко мне. Я понял, что он меня ударит, и закрыл лицо рукой. Но молодой человек недаром носил ефрейторские нашивки - он только взмахнул левой рукой у меня перед глазами, а правой ударил в живот «под ложечку».
Уже после я сообразил, как все это произошло. Тогда же я перестал соображать что-либо. Мир изменился. Я сидел на полу, и в комнате для меня не было воздуха. Другие ходили, разговаривали, дышали, а я сидел с раскрытым ртом и ни одного глотка воздуха не мог втянуть в свои легкие. И лишь тогда, когда первый трудный глоток этот вошел все же в мою грудь, я почувствовал боль. Боль, о которой я раньше и представления не имел. Казалось, я проглотил утюг и он лежал теперь у меня в желудке, тяжелый и горячий.
А ефрейтор уже стоял у противоположной стены, отставив ногу и (я не ошибся) с заботливостью спортсмена растирал спою правую кисть.
- Ну, как удар?- спросил офицер. - Еще пара таких ударов - и ты будешь харкать кровью, кровью мочиться и испражняться.
Я не думал возражать господину коменданту. По этому пункту я был с ним солидарен целиком и полностью. Он перевел свою остроту ефрейтору. Солдаты засмеялись. Ефрейтор осклабился.
- Ну, не дури, рассказывай, где мина? - сказал офицер примирительно.
Ничего не могло разубедить этого гитлеровца. Никакие клятвы, доказательства, доводы, Ничто не могло спасти меня. Он не мыслил меня без мины. Петля уже лежала на моих плечах. Я словно почувствовал на шее эту проклятую шершавую веревку и заплакал. Я с детства рева был. Чувствительный... И тут разревелся. Сперва потихоньку, сдерживая себя, но комендант подошел и сказал ласково:
- Зачем плакать? Расскажи, где спрятана эта штучка, и мы тебя отпустим.
Тут я не выдержал и зарыдал. Только плакал я не долго. Офицер знал наши пословицы. А уж если Москва слезам не верит, то Берлин и подавно. Я замолчал сразу и вытер слезы.
- Вот и хорошо. Был дождик, а теперь солнышко.- Комендант засмеялся в сторону Сокуренко.- Садись и рассказывай.
Я молчал.
- Ну!
- Я ничего не знаю.
- Зачем же ты плакал?
- Зачем... Понял, что вы мне ни за что не поверите!
Наступила тишина. Мы стояли друг против друга. Я слышал, как дышал офицер. Наигранность сошла с его лица. Он терял самообладание. Он смотрел мне в глаза с яростью. Я отвечал ему кротким взглядом.
- Разрешите мне?
Это господин Сокуренко. Он подошел, сжимая губы. Маленький, чуть выше меня.
- Ты, большевистский щенок, кинокартин насмотрелся, героем хочешь быть? Расскажешь! Шкуру сдерем! Вместе с языком вытащим. Что? Партизанский гаденыш!
И хлесткая пощечина зазвенела у моего уха.
Только далеко господину Сокуренко до ефрейтора. Просто-таки маленький ребенок господин Сокуренко по сравнению с фрицем. Я даже не обиделся бы: в конце концов человек расстроен, горячится. Но уж очень по-бабьи - пощечина. Как девчонка. Еще царапаться начнет...
Но царапаться господину Сокуренко не пришлось. В комнату вошел еще один гитлеровец, пожилой, обрюзгший офицер в пенсне и с животиком. Солдаты у дверей вытянулись. Ефрейтор козырнул.
- Господин Сокуренко, знакомьтесь. Мой новый помощник.
Помощник коменданта подал руку в перчатке. Сокуренко поспешно и осторожно пожал ее. Затем комендант начал рассказывать помощнику про меня. Толстяк слушал, смотрел на меня, потел, вытирал пенсне и снова слушал, смотрел и потел. Вид у него был неважный. И я заметил; сколько он ни поправлял свой пояс, тот соскальзывал с круглого животика. Животик и пояс точно враждовали между собой. Я догадался - он совсем недавно в армии, этот «папаша».
Комендант сказал что-то ефрейтору. Тот выбежал.
- Сейчас мы покажем моему помощнику их обоих,- сказал комендант.
Ввели паренька. Если бы не ушанка, я бы не узнал его, так подлецы разделали. Когда бьют так - впереди только смерть.
- Знаешь его?
Паренек повернул ко мне черное, раздувшееся лицо и посмотрел одним глазом.
- Нет!
- Лучше смотри! Паренек снова посмотрел.
- Встречался, кажется.
- Встречался... Экий забывчивый стал.
Паренек молчал. Он стоял, широко расставив ноги, точно боясь упасть. Казалось, он был равнодушен ко всему.
Офицер повернулся ко мне.
- Смотри - через два часа мы его повесим. Мы повесим и тебя, если ты нам не расскажешь. Но ты расскажешь! Что улыбаешься?
Я вздрогнул. Я и не думал улыбаться. Но офицер смотрел не на меня, а на паренька. Действительно, что-то вроде улыбки, страшной из этих разбитых опухших губах, появилось у паренька.
- Он бы рассказал, этот мамин сосунок,- сказал паренек и, оглядев меня с бесконечным презрением, повернул торжествующее лицо к коменданту, - если бы что-либо знал. Он бы выдал, продал сразу, расплакалась, сопля зеленая... - Паренек снова поглядел на меня. - Повесьте его, герр обер-лейтенант, веселее мне будет качаться... на пару.
Он смеялся, этот паренек. Он издевался надо мной, над комендантом, над смертью... Таких отчаянных я, пожалуй, не видал.
- Не слушай его,- торопливо обратился ко мне комендант.- Его песенка спета. Он убил двух немецких солдат и будет...
- Только двух, герр обер-лейтенант?
- Тебе мало?-Лицо офицера бледнело, он вышел из-за стола, на ходу расстегивая кобуру.- Говори, тебе двух мало?
Ефрейтор торопливо что-то сказал офицеру и показал на кылым. Я понял: офицер сдержит себя и не станет стрелять в паренька, потому что кровь выпачкает ковер.
Комендант почти вплотную подошел к пареньку.
- Значит, мало?
- Маловато...- ответил паренек. Он смотрел куда-то в сторону.
- А сколько? Сколько ты хотел бы убить немецких солдат?
- Да трех, хотя бы.- Паренек подумал. - Хотя бы трех!
Тут случилось то, о чем я толком и рассказать не могу, так быстро все произошло. Кажется, офицер отвел руку, чтобы ударить... Только черт был этот паренек. Как он прыгнул, я не заметил, и вдруг увидел, что ноги его болтаются в воздухе. Он был на груди офицера. Фрицы подняли шум и бросились к коменданту на помощь, но комендант вертелся, стараясь сбросить с себя страшный груз. Солдат с винтовкой промахнулся и, проколов штанину паренька, вонзил штык в бедро офицера. На него закричали. Лицо помощника коменданта было мокро от пота, пистолет ходуном ходил в руке, так трясло его.
И вдруг все отпрянули от коменданта. В руке у обер-лейтенанта был пистолет. Отчаявшись, он вытянул его из расстегнутой кобуры. От невыносимой боли глаза офицера были закрыты, лишь глубокий слепой глаз его оружия шарил по комнате, точно выискивал виновника этой боли и не находил. Каждую секунду можно было ожидать выстрела. Господин Сокуренко прилип спиной к стене. Он хотел было шмыгнуть к дверям, но тут хлопнул выстрел, и господин Сокуренко присел у стенки, не охнув.
Опомнившийся ефрейтор вырвал пистолет из - рук помощника коменданта и, засунув руку между пареньком и обер-лейтенантом, выстрелил пареньку в живот снизу вверх. Объятия паренька разжались, и комендант вместе со своим грузом рухнул на ковер.
Я увидел, что паренек вонзился в горло офицера зубами, как волчонок.
Зубы разжали штыком. Парнишка был мертв, комендант хрипел. Свесив голову набок, сидел у стенки господин Сокуренко. Точно уснул пьяненький... Веселая картинка! Ефрейтор увидел, что я с любопытством смотрю, как пузырится кровь на прокушенном горле коменданта, и дернул меня за рукав. Он рассвирепел. Он поставил меня лицом к двери и поддал ногой так, что я оторвался от земли, открыл обе двери и очутился на дворе с рельефным отпечатком на ягодицах всех тридцати двух гвоздей на подошве правого сапога ефрейтора.
Часовой проводил меня в каталажку. Просидел там часа два. Я не думал о пареньке. Я боялся думать о нем. Ну его!.. Я в конце концов при чем? Я ничего не знаю, ни в чем не виноват. Он убивает немцев, а мне что - отвечать? Но не думать о пареньке я все-таки не мог. Эх, парнишка, парнишка!.. Да еще, когда повели меня обратно в комендатуру, я снова, в последний раз, увидел его.
Испуганная баба везла саночки, сзади шел гитлеровский солдат. Паренек лежал на саночках с дощечкой на груди: «Убийца немецких солдат». Я совсем не смотрел на него. Ну, краешком глаза только. Замершему лицу вернулась обычная форма. Нетающая снежинка лежала на открытом глазу. Повторяю, я почти не смотрел на него - мне-то что! Только выражение его лица так и врезалось в память: брови были сведены у переносья почти в одну линию, точно парнишке все еще было невыносимо больно или он ожидал боль и старался, готовился превозмочь ее. Но я и бровью не повел. Мне-то какое дело? Я ни в чем не виноват. У меня есть пропуск с печатью, по всей форме, меня они должны отпустить. Как же иначе?
В комендатуре почти ничего не изменилось. Только посредине кылыма лежал половичок, сложенный вдвое, На дворе это место присыпали бы песочком... Новый комендант сидел за столом. Неожиданно этот «папаша» получил повышение по должности, но, судя по всему, не знал, что ему делать. Двое солдат стояли за ним, двое у дверей, у стенки, отставив ногу,- ефрейтор. Все они были напряженно невозмутимы.
«Папаша» встал со стула, поправил соскользнувший с животика ремень, громко заявил:
- Мальшик, ты дольшен рассказаться фесь. Понималь - фся!
Он взял со стола толстый синий карандаш и, строго блеснув пенсне, постучал карандашом по столу.
Все это показалось мне очень знакомым. И немец, несмотря на его строгость, казался добродушным и даже немного смешным. Честное слово!
А толстый офицер, выйдя из-за стола и держась от меня подальше (укушу!), возбужденно прошелся по комнате.
- Такой маленький и такой большой сволошь,- сказал он очень возмущенно и закричал:- Што? Я фсе знайт! Молшать!
Он проворно подбежал ко мне и пребольно, с вывертом, дернул меня за ухо, но сейчас же, точно вспомнив что-то, отскочил к столу и снова застучал карандашом. Ремень его опять соскользнул с животика.
История с географией! Да ведь это наш Иван Карлович: «Дети, тише! Шумко, вон из класса!» Точь-в-точь наш строжайший учитель немецкого языка. Не то что действительно наш Иван Карлович одел мундир (тот был куда старше), но новый комендант был тоже старый немецкий учитель, любящий тишину и порядок.
Сомнений не могло быть: еще совсем недавно «папаша» за ухо выводил из класса шаловливых учеников. Мне даже легче стало от этой догадки.
Спокойно я рассказал все, как было, показал пропуск. Я не виноват, я шел менять барахло на хлеб. Сменял. И возвращался, когда все это случилось. Да я и в глаза раньше не видел этого разбойника парнишку. Ну, чем я виноват? Этот головорез убивает немцев, а ты - отвечай... Я даже слезу смахнул. У меня был простоватый, неподдельный, искренний вид. И, кажется, на нового коменданта это подействовало. Я же валил ему все, начистоту. Я открыто и честно глядел ему в пенсне. Мне нельзя было не верить. Он нахмурился. Еще раньше у него уже составилось представление, что я виноват. Он припомнил...
Сердце мое заныло - чертова полоска... Сейчас он вспомнит про нее.
- Ты был на одна дорога с этим головорез?
- Да, я повстречался с ним только.
- У вас одинаковый мешок?
Ага, мешок одинаковый... Он или придуривается, или покойник так и не успел сказать ему о синей полоске.
- Нет, мой мешок белый, а его с синей полоской.
Я не сморгнул. Не пропадать же человеку из-за какой-то синей полоски. Я стоял перед комендантом. Решалась моя судьба.
Комендант, наморщив лоб, смотрел на меня и молчал. О полоске слышал ефрейтор. Он стоял справа от меня. Я чувствовал его виском, кожей плеча, локтя, ноги. И висок, и плечо, и локоть одеревенели от напряженного ожидания. Но ефрейтор ничего не сказал. О полоске говорили только по-русски. Ефрейтор умел хорошо бить русских, но языка их не знал.
Новый комендант был в замешательстве. Ему нужно было отпустить меня. В самом деле, нельзя же убивать человека так, за здорово живешь. Когда немцы находили своего убитого солдата, они хватали заложников и расстреливали их, если виновники не были обнаружены. Но паренек сыграл с комендатурой в открытую и закончил игру со счетом - один на трех с половиной (господина Сокуренко я не считаю за полного человека, да и подвернулся он под выстрел случайно). Я же был простым зрителем, как на галерке. Неужели входной билет мне будет стоить жизни?
«Папаша» был в замешательстве. Никаких нитей, никаких улик. Ему нужно было что-то предпринять. Растерянно он посмотрел на ефрейтора. Тот понял этот взгляд по-своему. Он умел делать только одно дело. Он сказал только одно немецкое слово. Я понял, что оно означает: «Вздуть?»
- Вздуть, - по-немецки ответил «папаша» и облегченно вздохнул.
Ефрейтор подошел ко мне с руками, скрещенными на груди. Секунды две он смотрел мне в глаза, затем равнодушно отвернулся и внезапно, с положения скрещенных рук, ударил меня правой рукой по лицу наотмашь, одновременно пнув носком сапога в пах, затем левой снова по лицу, а правой «под ложечку». Первый удар по лицу выбил у меня челюсть, второй - поставил ее на место, только из носа брызнула кровь. Но удары в пах и «под ложечку» (я ожидал их) не принесли мне особого вреда: пах я прикрыл кулаком, а живот поставил боком, и кулак, скользнув по нем, врезался в стену.
Ефрейтор застонал от боли и замахал ушибленной рукой. Продолжая махать ею, он пинал меня и колотил левой, здоровой рукой. Но это были беспорядочные удары, злые и бестолковые. Такие удары для меня - семечки. Все же я слишком увлекся ефрейтором и не заметил, как подошел солдат. Вдруг в груди у меня что-то треснуло, точно сломилась сухая ветвь. Я увидел удаляющийся кованый приклад, лицо солдата и потерял сознание...
Они крепко поработали надо мной - ефрейтор и солдат. Я думаю, они не поверили моему обмороку, обозлились и переборщили.
Новый комендант прыскал мне в лицо водой, когда я очнулся. Кажется, у меня были сломаны два ребра.
- Где есть спрятана мина?
- Я не знаю никакой мины!
- Тебя будут еще так, под бока.
- Бейте... Вы убьете меня.
И мне действительно (я никогда не прощу себе этого) захотелось, чтобы они поскорей покончили со мной. Тоже нашелся - разочарованный в жизни нытик, пессимист!
Меня посадили на стул. Кажется, я стонал. Я вытер рукой лицо. Оно снова стало мокрым - слезы. «Плакса чертова!» Обозлясь, я шапкой вытер насухо щеки. Комендант испытующе глядел на меня.
Вдруг ефрейтора точно прорвало. Он горячо заговорил. Он обращался к коменданту, показывал на меня, на свои кулаки и снова на меня. Речь его была горячей и убедительной Он кончил, посмотрел на меня, пожал плечами и отвернулся.
Я понял его речь так: «Мы обрабатывали этого сопляка так, как надо. Пусть господин комендант в этом не сомневается. Он, должно быть, в самом деле ничего не знает. Или уж если знает, то все равно ничего не скажет. Кулаки тут бессильны. Его нужно повесить или отпустить. Лучше, конечно, повесить».
Комендант снял пенсне со вспотевшего носа и вытер стекла. Он не решался повесить меня, но и боялся меня отпустить. Он был новичком в полицейском деле. Меня увели в каталажку.
Это был большой сарай. Я сидел один. Меня лихорадило. Я залез в кучу соломы и хотел согреться и уснуть. Мне крепко досталось за сегодняшний день. Черт с вами, господа немцы, повесите вы меня, сломаете мне еще пару ребер или с вас хватит тех, что уже сломаны,- я хочу только одного: забыться, уснуть.
...Парнишка вошел сквозь закрытую дверь. Он был в треухе. Я смотрел на него с ужасом. Это был мой товарищ, друг детства - Вася Коваль. Васе предстояло умереть еще раз. «Ты напрасно отчаиваешься,- сказал Вася,- смотри!» И он снял шапку, стер синяки так, как если бы они были нарисованы углем. «Ты же был убит?» - спросил я его. Вася подмигнул мне: «Я обманул их, секрет прост - нужно быть бессмертным». Он помолчал, оглядывая меня. «Ты тоже будешь бессмертным, если взорвешь поезд с гитлеровцами». Я насторожился. «Я ничего не знаю, - сказал я поспешно, - никакой мины, ничего». Но Вася не слушал. «Ты хорошо запомнил место?» Он спрашивал о мине. Внезапно я догадался, что Вася в сговоре с новым комендантом, он предал меня. Он и не был убит. Он хочет выведать, где спрятана мина, «Я ничего не знаю, - сказал я, - я и тебя видел только один раз. Мы с тобой не знакомы...» Раздался треск где-то внутри моей грудной клетки. Это сломалось ребро...
Я очнулся от боли. Это - бред. Лицо мое горело, я плыл куда-то далеко, далеко. Сперва тихо, едва заметно, затем быстрее и быстрее.
...А парнишка и не уходил от меня. «Ты молодец", - жарко шептал он мне в ухо. - Потерпи немного и тебя отпустят. Теперь никто не знает о полоске, ведь я нарочно так подстроил, чтобы комендант застрелил Сокуренко». Он самодовольно улыбнулся. «Уходи, - хотел я сказать ему, - я ничего не знаю». Но почему-то губы мои не двигались. Паренек смеялся: «Ага, повесят! - кричал он. - Повесьте его, господин комендант».
Я ненавидел его. Он вовсе не был моим другом. Откуда?! Я даже не знал, как его зовут. Кривляка. Я его вижу насквозь. Он только представляется, что он живой, не убит. И парнишка отходил в сторону, отходил, пятясь.
... Я видел заснеженный лес. Сосны, дубняк и елки росли вперемежку. Вдруг маленькая елочка двинулась на меня. Я отворачивался, но она все была перед глазами. Она прямо-таки лезла в глаза, эта елочка. А сбоку от меня, прислонясь к изразцовой грубке, стоял новый комендант. У него было хитрое лицо, он только делал вид, что ничего не замечает. В самом же деле он следил за мной. А эта проклятая елочка так и лезла мне в глаза. Немец увидел ее и с растопыренными руками бросился к ней. Вдруг елочка взлетела в воздух, точно у корней ее взорвалось что-то, и снег засыпал немца. Пенсне лежало на сугробе и хитренько смотрело на меня.
Парнишка был уже рядом. Он шептал: «Не отчаивайся - мина цела. Она и не думала взрываться. Это же сон только. Ты бредишь».
Я проснулся, разбуженный своим голосом.
- Слышите?!- кричал я.- Я ничего... слышите? Ничего не знаю!
Утром меня показали врачу. Оказывается, у меня сломано только одно ребро, да и то не совсем, а лишь надломано. Срастется! Другие ребра сильно ушиблены. До свадьбы заживет. Ай да ребра! Крепко устроены. И вообще, не так страшен гитлеровский ефрейтор, как его малюют... Доктор даже «до ветру» меня сходить заставил и исследовал. Кровь. Видать, и внутри что-то повреждено. Поправится и это. Поменьше паники, Как у нас говорят: за битого двух небитых дают. Гитлеровцы, наверно, и эту пословицу знают - теперь со мной вежливые. О мине ни слова, накормили, какой-то обруч на ребра пристроили, дали-ватное одеяло.
Я заснул, как молодой медведь в берлоге. Паренек приходил снова. Я зарычал и прогнал его...
На третий день привели в комендатуру только вечером. Комендант хорошо угостил меня. Он сам ужинал со мной. Куриные котлеты, яичный желток, взбитый с сахаром, черный кофе с коньяком,
- Курите?
Папиросы наши, «Казбек». Я закурил. Я не курю по-настоящему, только дым пускаю. «Папаша» заметил и усмехнулся. От ужина и папиросы он был в хорошем настроении.
Наконец он приступил к делу. Oн показал мне географическую карту. Это была страшная карта. Коричневое пятно расползалось на ней почти на всю Европу: Италия, Румыния. Болгария, Венгрия, Финляндия были заштрихованы карандашом резко и уверенно... Такие же штрихи лежали и на нашей земле. Это была великая Германия и страны, подвластные ей. Комендант разъяснил мне это. Он был растроган, глаза его покрылись влагой. Он снял пенсне и протер стекла.
- На этот земляной шар ест только один раса. Долшный стать господа всем - луший раса, арийский, - сказал он мне, торжественно поднимая руку с пенсне, - германский националь, который русский ошибка назыфайт немецкий.
И «папаша» начал распространяться о том, как лучшая раса завоюет сперва Европу, а затем и весь мир.
Немцы будут руководителями, хозяевами, господами. Раса, стоящая «ступенька ниже», - их помощниками. Немцы умеют работать. О, они покажут ленивым, изнеженным нациям, как надо работать! Они будут жестоко наказывать «каждый лентяй», В результате мир будет благоденствовать. Всем будет хорошо - и господам, и расе рабов.
Но, по его словам, среди низших рас есть тоже способные люди, «стоящие ступенька наверх» по отношению остальных их сородичей. Эти люди поймут, что мир может благоденствовать только под руководством немцев. Эти люди уже помогают и будут помогать немцам. И великая Германия не забудет их искренних услуг. О, этих людей ждет большое будущее! Они будут особо облагодетельствованы Германией.
Как говорится: наше дело - телячье... Я слушал его и даже сочувственно кивал головой, а сам думал - куда он воротит?
Судя по всему (о, комендант есть проницательный человек), судя по всему, я должен быть умным мальчиком, способным, понять, что для меня есть только один путь - путь с немцами. Конечно, я совершил большой проступок перед германской армией и должен быть наказан, но услуга, которую я могу оказать великой Германии, может намного превысить проступок.
- Что же я должен сделать?
- О, это немножко потом.- Комендант передохнул. Искоса, благожелательно, даже нежно он глядел на меня.- У вас может штать большой будущность!
- Но что же я должен сделать?
- Вы должен сходить ф тыл советской армия, фернуться обратно и рассказывал!
- Шпион?
- Не так пугаль страшный слово. Шпион - есть разведчик.
Я подумал немного и сказал:
- Не выйдет.
- Почему?
- Не выйдет у меня, не получится.
- Почему?
- Тут отчаянного надо и сообразительного. Куда мне... (Комендант только улыбнулся). Я всего боюсь с детства.
- Боится? С детства? Темная комната? - комендант захохотал самым добродушнейшим образом - Какой шутник! Ви есть остроумиик.
Но я серьезно заявил, что не смогу быть разведчиком. Куда мне! Нашли разведчика. Да я теленка обмануть и то не смогу. Однако офицер стал серьезным и быстро доказал мне, что храбрость и воля воспитываются, а не даются при рождении. И лишь бы я согласился, а там все будет в порядке.
- Я не торопился, - заявил он мне, - отфетите зафтра, утро фечер есть умнее.
Немец засмеялся. Он тоже учил русские пословицы и щеголял знанием их.
Всю ночь я проспал хорошо. А утром сказал, что согласен стать шпионом, только пусть меня пошлют сначала, где легче.
- Попробую, если выйдет, буду продолжать. А не выйдет...
- Фыйдет, фыйдет, - замахал «папаша» руками. Лицо его было умиленным и сладким. Он чего-то ожидал, глядя на меня. Я повторил, что согласен попробовать.
- Хорошо, - сказал «папаша», - я уже заготовлял письмо нашальник штаб, а сейшас (голос коменданта перешел на ласкающие ноты), сейшас вы фместе с нашим сольдатами сходить в лес и приносить мину.
Я посмотрел на «папашу» и не смог сдержать улыбку. Опять за старое. Далась им эта мина. Вынь да положь. Точно я директор военного завода какой-то...
- Да ведь я говорил уже: о мине я и понятия не имею!
Озадаченный комендант выдержал паузу. Он смотрел мне в улыбающийся рот, и за стеклами его пенсне что-то произошло. Лицо его, побледневшее было, стало быстро наливаться кровью. Он вынул из кармана круглое металлическое зеркало и подал его мне.
- Делайте еще один улыбка. Я недоумевал.
- Делайте улыбка и смотрель в зеркало. Не так, не так. Улыбка полный рот. Ну, ну!
Я улыбнулся и увидел в зеркале два ряда отличных молодых зубов.
Вижу ли я свои зубы? Хороши, не правда ли? Наверное, девушкам нравилось, когда я улыбался. Быть может, я уже кое-кого свел с ума своей улыбкой. Еще бы - такие редкостные зубы. Это не то, что зубы у старика. Комендант ловко щелкнул языком и вынул изо рта слюнявую подковку искусственной челюсти. Он улыбался беззубой улыбкой, но глаза за холодными стеклышками не улыбались. Мне впервые стало не по себе от этих стекляшек. Ого, «папаша»! Сердито он втолкнул челюсть обратно в рот. Я увидел, что губа у него подергивается.
- Молодой шеловек. Вы будит вси рассказывал или больше никогда не будит улыбайтесь. Айн, цвай, драй!
«Папаша» ударил меня рукой, в которой держал отобранное зеркало. Разноцветные огни вспыхнули у меня в глазах. Комендант ногой подтолкнул плевательницу. Я плюнул, и в чаше что-то звякнуло. Зуб!
«Папаша» заставил меня снова открыть рот и аккуратно смазал ранку йодом.
Выбитый зуб успокоил коменданта. Уже ровным тоном он объявил, что отныне каждый день он будет выбивать у меня по одному зубу до тех пор, пока я не сознаюсь, где спрятана мина. Я вынужден буду сознаться. А если я в самом деле ничего не знаю, то все равно слово коменданта будет выдержано. Я никогда не осмелюсь улыбнуться девушке. Я вообще разучусь улыбаться. Зубы будут выбиты все. Все! Этому порукой слово немецкого офицера. Итак, завтра я получу очередную порцию. Сейчас я свободен.
В эту ночь я не спал...
Утром ефрейтор выбил мне два зуба одним ударом, и я получил день передышки. Почти каждый день я получал свою «порцию» и почти не спал ночью. Я все думал, прислушиваясь к шагам часового. Это прямо-таки немыслимо, сколько может передумать человек за ночь.
Иногда шаги часового замирали. Это случалось под утро. Он уходил куда-то греться. В стенке кладовой было небольшое окно, заткнутое соломой. Однажды, когда шаги часового долго не были слышны, я решил было вытолкнуть солому и вылезти в окно. Когда я уже готов был это сделать, снова послышались шаги. В следующую ночь часового не было слышно почти все время. Но на побег я не решился...
Когда был выбит четвертый зуб, «папаша» в чем-то усомнился. То ли в своем методе, то ли в том, что я действительно «есть партизан». Он не выдержал и пошел на дешевый прием. Меня привели к коменданту будто бы за очередной порцией, но в комнате был один ефрейтор. Он держал в руках дубинку, которая оказалась резиновой. Этой дубинкой, не говоря худого слова, ефрейтор отделал меня так, что я через минуту валялся на полу. Тут вошел в комнату комендант и изобразил на своем лице изумление.
- Вас ист дас?- спросил он меня.
- Даст ист резиновая дубинка, - сказал я.- Он убьет меня когда-нибудь. Ясное дело....
«Папаша» начал строго кричать на ефрейтора, тот слушал его, вытянувшись в струнку, но видно было, что он еле сдерживает смех. Сцена была разыграна плохими актерами. Ефрейтор ушел. Его прямо-таки распирало от смеха.
Это случилось без его ведома, объявил «папаша», ефрейтор получит наказание. Но он не может ручаться, что это не повторится,- солдаты очень злы на партизан. О, партизаны становятся все наглее! От их рук погибает все больше и больше немецких солдат. Эта секретная мина, которой пользуются партизаны, - адское изобретение. Солдаты возмущены этими нечестными бандитскими действиями. Солдаты полагают, что я партизан, и когда-нибудь они изобьют меня до смерти.
- Тогда повесьте,- попросил я.- Зачем же меня мучить? Ведь вы же видите, что я не могу ничего рассказать, я ничего не знаю.
«Папаша» недоверчиво глядел на меня. Он колебался. Наконец он выбил мне еще один зуб, смазал йодом и приказал меня вывести.
В тот день в голове у меня что-то перевернулось. Мне показалось, что я схожу с ума. Ночью ко мне снова явился паренек, уже несколько недель не приходивший. Он был возмущен, он пнул меня ногой. «Беги, дурак».-«Я никогда не побегу, - сказал я, - там часовой...» - «Плевать, рискни».- «Я не должен рисковать, я должен действовать наверняка».-«Действуй, только смотри: они сперва выбьют зубы, а потом повесят». Он смеялся. И зубы у него в этой улыбке были такие, какие в жизни и не бывают - ровные, чистые и светящиеся, «Уходи,- просил я его, - я не знаю тебя, я ничего не знаю». Лицо его вытягивалось, синяки выступали на коже. Сведя, точно от боли, брови в одну линию, он смотрел на меня одним невидящим глазом, на котором лежала нетающая снежинка.
Утром я твердо решился на побег. Но в этот день меня повели к коменданту рано. При первом взгляде на «папашу» я понял: что-то произошло. Он был сильно расстроен.
Он уходит на другое место (ага, сняли, как не справившегося с работой), он не может выбить мне все зубы, так как обещал выбивать только по одному в день. Сегодня я еще получу свою порцию и буду свободен. Возможно, следовало бы меня повесить, но (тут голос «папаши» стал раздраженным), он не может, как некоторые молодые, хватать людей направо, налево и расстреливать, вешать их. Может быть, он устарел, может быть, у него имеются старые понятия, но он вовсе не есть мясник, а если им нужен мясник, так пусть ставят другого... Он порядочный немец, а не какой-нибудь бандит. Он честно расстрелял тридцать заложников и повесил семь человек, у которых было найдено оружие. И, кроме того, он считает, что чрезмерные репрессии приносят только вред, так как озлобляют население.
Да, «папашу» явно обидели. Он не справился с работой. Сюда приезжает новый комендант.
Наконец протянул мне пропуск. Я попросил, чтобы он написал мне в пропуске маршрут.
- Через хутор? - невинно спросил комендант, и слабая надежда притаилась за стеклышками его пенсне.
- Нет, нет! - замахал я руками. - Куда угодно, но только не через хутор.
Комендант пометил маршрут и подал мне пропуск. Я поблагодарил и попрощался. Он смотрел на меня холодно и в ответ только еле заметно кивнул головой.
Я ушел с нехорошим чувством. Точно я в самом деле был виноват, что у него со мной ничего не вышло. Не повезло ему со мной. Я всю дорогу думал об этом. Я ничего слишком плохого не могу сказать об этом человеке. У каждого свои слабости. Покойный господин Сокуренко, например, был помешан на синих полосках. Возможно, он еще в детстве начитался книг «про сыщиков».
Во всяком случае, для гитлеровца «папаша» очень хорошо относился ко мне. Быть может, у него был сын. Я уверен, что у него был сын моего возраста, и я каким-то образом будил его отеческие чувства... Но ведь он был честный и аккуратный служака и не мог не сдержать своего слова. Кроме того,- справедливость требует отметить это,- он никогда не забывал смазать мне ранку йодом...
Быть может, он хотел получить повышение в чине и должности? Быть может, он хотел, чтобы о нем написали в какой-нибудь гитлеровской газете? Откуда мне, мальчишке, знать это. Чужая душа - потемки...
Все-таки я крепко подвел его. С моей стороны прямо-таки свинством было ничего не знать об этой секретной штучке - мине.
Размышляя обо всем этом, я дошел до села, показал старосте пропуск и был определен на квартиру. Я поменьше старался разговаривать со старостой и хозяевами. Не то, что я так уж очень стыдился, но все же мне не хотелось лишний раз открывать рот. Я постарался пораньше лечь спать и заснул на вязанке соломы, которую хозяева занесли в хату, чтобы завтра истопить печь.
Вот, пожалуй, и все...
Нет. погодите, не все. Еще одна капелька... Ночью я проснулся точно от толчка, точно кто-то пнул меня ногой в бок. Я проснулся и вышел из хаты, как выходят по нужде.
Была морозная ночь с чистым звездным небом. И, держа направление по звездам, я прошел напрямик по заснеженной целине километров пятнадцать. Короче говоря, я очутился в лесу, там, на тропе, на той тропе, что вела из Песочного на хутор. Там нашел я ель с развилкой и, отмерив на север положенное количество шагов, наткнулся на маленькую полузасыпанную снегом елочку. Под ее лапчатыми ветками нашел одну маленькую штучку и отнес ее к полотну железной дороги. Там я провозился с ней минут семь, не больше, и ушел в лес.
Я уходил в лес поспешно. Мне нужно было уходить. Хотя, признаться, очень хотелось остановиться и посмотреть, как все это произойдет. Уж очень мала была эта штучка. Сказать правду, у меня даже сердце упало, когда я ее вынул из снега, - так мала показалась она мне на этот раз.
Я уже был далеко в лесу, когда сзади грохотнуло. И почти сейчас же яркое зарево встало над лесом. Это был поезд с цистернами и авиабомбами для гитлеровского аэродрома, не иначе. Только авиабомбы рвутся с таким шумом. Я долго бежал, и шел, и снова бежал, проваливаясь в снегу, а сзади все еще трещало, да так, что розовый снег сыпался с заиндевевших деревьев. А дрожащая заря все разгоралась и разгоралась над лесом.
Далеко в лесу я остановился, чтобы перевести дух. Я нашел по звездам сторону, в которой лежало село Песочное. Там, в теплой комнате сидел, прижавшись спиной к изразцовой грубке, гитлеровский комендант, обманутый мной. Он пугал меня тем, что отнимет у меня счастье улыбки. Он всерьез полагал, старый, простите за выражение, хрен, что может разучить советского человека улыбаться. Ну, как же не улыбнуться. И я, стоя в лесу, над которым дрожало зарево, улыбнулся. Да, широко. И, сам не зная почему, заплакал...
Через два дня я добрался к своим, доложил командиру отряда о выполнении задания и рассказал, как погиб старший группы - Вася Коваль, паренек наш, друг моего детства. Далекого детства...
