Вернуться на главную страницу
Интервью длиной в три года. Встречи с Габриэлем Гарсиа Маркесом
Первый раз я пришел в дом номер 144 на улице Огня, расположенной в предгорном районе Педрегаль мексиканской столицы, летом 1978-го. Открылась тяжелая деревянная дверь в стене, сложенной из грубо отесанного камня, на пороге стоял человек средних лет, одетый в темно-синий комбинезон, какие носили испанские республиканцы в годы войны против Франко, а сейчас носят автомобильные механики. Курчавые с проседью волосы, в усах прячется мягкая улыбка. Это — Габриэль Гарсиа Маркес, всемирно известный колумбийский писатель, книги которого, изданные миллионными тиражами, разошлись по всему свету.
Мы прошли через покрытый мягким травяным ковром дворик и очутились в небольшом флигеле. Здесь — рабочий кабинет мастера. День был прохладный, только что прошел обычный для этой поры в Мехико сильный дождь, но из-за туч уже выглянуло солнце, и зелень за стеклянной стеной окна влажно блестела. В комнате же было тепло, почти жарко.
Мы познакомились всего несколько минут назад, но хозяин сразу перешел на «ты». Это принято в Мексике, да и в других странах Латинской Америки, особенно среди интеллигенции.
— Ты ведь знаешь, — сказал Габриэль, усадив меня в низкое удобное кресло напротив своего огромного письменного стола и усевшись сам, — я из тропиков, из окрестностей Картахены, поэтому мы здесь всегда подтапливаем, так мне привычнее, легче работается. Надеюсь, что ты хоть и северянин, но меня извинишь.
Весь угол комнаты занимают стеллажи с пластинками и книгами, на столе два телефона, рядом — пишущая машинка (компьютеры еще не были в ходу), на одной из полок — проигрыватель и магнитофон. Габо (так называют писателя родственники и друзья) говорит спокойным, тихим голосом, иногда усмехается сказанному, жестикулирует мало, движения рук плавные. «Я должен тебе признаться, — говорит автор «Ста лет одиночества», — что очень не люблю давать интервью, но разговаривать с журналистами мне нравится. Я ведь сам начинал как газетчик, писал передовицы, репортажи, кинокритику. Но когда работа в газете заканчивалась, я принимался за очередной роман. Поэтому давай просто поговорим, а ты потом напечатаешь все, что сочтешь нужным».
Договор заключен, начинается разговор, продолжавшийся больше двух лет и, я надеюсь, еще не закончившийся.
Встреча, о которой идет речь, состоялась накануне Всемирного фестиваля молодежи и студентов в Гаване. С этой темы и началась наша беседа.
— Что ты думаешь о роли, которую играет сейчас молодежь в Латинской Америке и вообще в мире?
— Это довольно сложный вопрос, я не знаю, отличается ли эта роль от той, которую она играла в другие времена…
— Но сейчас много говорят о том, что мы живем в мире молодежи, о демографическом взрыве, о том, что каждый день на свет появляется очень много детей. Не играет ли поэтому молодежь более важную роль?
— Да, это так. Стало уже штампом говорить, что будущее принадлежит молодежи, но надо иметь в виду, что тогда, в будущем, она уже не будет молодежью. А многое зависит и от того, кто это мнение высказывает. Я — профессиональный оптимист, всегда верю в молодежь. Я гораздо лучше понимаю молодых людей, чем моих сверстников. Сейчас, когда мне 50, я очень хорошо понимаю 25-летних. Когда мне исполнится 55, я еще лучше буду понимать 20-летних. Это, что ли, форма самозащиты, защиты против усталости и смерти. По сути, это выражение подсознательного стремления к бесконечности, к бессмертию. И неудивительно, что персонажи моих книг живут до ста лет и больше. Я лично очень оптимистически смотрю на молодежь. Я верю, что мир будущего окажется много лучше нашего, верю, что мои дети лучше меня. У меня два сына. Мне кажется, что в их возрасте я был более зрелым, чем они. Но меня воспитали совсем другие обстоятельства. Я иногда говорю моим сыновьям, что разница в том, что у меня не было богатого отца, а у них есть. Я хочу этим сказать, что у них, по крайней мере, есть возможность более спокойно, чем я, получать образование. Я с 12 лет, когда получил стипендию для учебы, должен был рассчитывать только на себя, потому что нас было 16 братьев в семье. Вернее, тогда нас еще не было столько, но темп роста семьи уже позволял предположить, что нас будет достаточно много. А в тогдашней Колумбии и на том социальном уровне, на котором мы находились, это означало, что надо жить по принципу «спасайся, кто может!». И я подумал, что если я там останусь, то пойду на дно вместе со всем кораблем. С тех пор я рассчитываю только на себя. Конечно, такая жизнь приводит к тому, что человек взрослеет гораздо быстрее.
Но я задумываюсь вот о чем… Я спрашиваю себя, выигрыш ли это — быть более зрелым или менее зрелым. Это довольно спорное утверждение. Тем не менее у меня сложилось впечатление, что мои дети и их друзья, вообще все поколение моих детей в целом гораздо лучше нашего. Я их вижу гораздо более четкими, гораздо более реально смотрящими на жизнь, не теряющими, конечно, необходимого идеализма. У них гораздо более ясные политические позиции, чем были у нас.
Если же говорить конкретно о Латинской Америке, то я думаю, что существует один очень важный фактор, который в большей степени способствовал этой политической ясности, — кубинская революция. Интересно, что недавно один мой друг спросил меня, какую политическую позицию занимал бы я теперь, не будь кубинской революции. Я думаю, что это самый интригующий вопрос в моей жизни. Мне его задали примерно месяц назад, и я все время думаю об этом. С тех пор не могу думать ни о чем другом. Как литератор, я продолжал бы, наверное, работать так же… Что же касается поколения моих детей, то у меня нет ни малейшего сомнения, что революция Фиделя Кастро была важнейшим фактором формирования их сознания.
А ведь кубинская революция — это революция молодых. И если есть такое поколение, и если есть такая молодежь, которая добилась перемен, изменения общества в своей стране, то это кубинская молодежь, прошедшая через революционную войну и достигшая победы. Сейчас подросло еще одно поколение кубинских революционеров. Оно тоже сыграло огромную роль. Я говорю об участии молодых кубинских интернационалистов в освобождении Африки, прежде всего Анголы. (Репортажи Г.Гарсиа Маркеса об Анголе обошли всю мировую печать, были опубликованы они и в журнале «Латинская Америка». — В.Т.)
Африканская тема близка писателю. Поэтому разговор заходит о французско-бельгийском военном вмешательстве в события в заирской провинции Шаба.
Операция «Колвези», — говорит Габриэль Гарсиа Маркес, — спланирована и осуществляется НАТО. И это — очень тревожное явление, потому что речь идет о расширении сферы деятельности этой агрессивной организации на африканский континент. Западноевропейские державы, как в «старые добрые времена», пытаются решать африканские проблемы силой оружия. Ожила, никогда, впрочем, и не умиравшая, «колониальная ностальгия» французского и бельгийского буржуа. Я вспоминаю, с каким энтузиазмом встретили в Западной Европе весть о кубинской революции. Мгновенно все кубинское стало модным, вплоть до длинных волос и бород, скопированных с «барбудос» Фиделя Кастро. В Европе радовались потому, что кубинцы «забили гол» в ворота Дяди Сэма, который всем надоел своим зазнайством. Революционную Кубу хвалили почти все, ведь перемены в далекой Латинской Америке не затрагивали впрямую европейских интересов. С африканской революцией дело сложнее. «Беспорядки» теперь происходят, что называется, на заднем дворе самой Западной Европы. Можно лишиться и меди, и кофе, и прочего, что всегда считали своим. Угроза слишком близка. И грустно видеть, что даже люди, считающие себя прогрессивными, заявляющие о необходимости революционных преобразований у себя дома, во Франции, скажем, начинают говорить совсем другим языком, когда речь заходит об изменениях в Африке. Буржуа не избавились ни от своего расизма, ни от своего шовинизма. И это очень опасно, тем более что находит отражение в прямых вооруженных действиях армий НАТО, угрожающих международному миру.
— Как можно расценить в этой связи недавние заявления президента США Картера, сделанные на 5-й встрече глав правительств стран НАТО?
— Весьма опасные заявления. Не хочу быть пророком, но они мне напоминают известную речь Черчилля в Фултоне, положившую начало «холодной войне». Международная разрядка, достигнутая ценой таких усилий, может оказаться под угрозой. Картер часто говорит, что у него нет свободы действий, что «конгресс связывает ему руки». Но даже со связанными руками он одобрил вмешательство НАТО в Заире. А что будет, если эти руки будут свободны? Как показывает история США последних десятилетий, республиканской администрации всегда приходилось заканчивать войны, развязанные правительством демократической партии, а ведь сейчас в Белом Доме как раз демократы. Как бы не случилось рецидива…
Картер много говорил о правах человека. Что ж, я считаю, что эта кампания была бы хорошей, если бы была искренней. Но какое право имеют американцы говорить об этом, почти два десятка лет поддерживая блокаду Кубы, что, по моему искреннему убеждению, является самым вопиющим нарушением прав целого народа, виновного лишь в том, что он решил жить так, как он хочет? В Вашингтоне говорят, что условием снятия этой блокады является вывод кубинских войск из Африки. Они ставят это условие, прекрасно зная, что оно никогда не будет выполнено. Куба, с честью противостоящая блокаде все эти годы благодаря героизму своего народа и тому, что никогда не была одинока, ни в коем случае не будет ни с кем обсуждать этот вопрос. Она справедливо гордится той помощью, которую смогла оказать братским африканским странам, и не позволит сделать ее предметом торга. Так что, ставя подобные условия, США просто еще раз ищут повод для оправдания своей империалистической политики.
Пока я меняю кассету в диктофоне, Габо выдвигает ящик стола, перебирает листки картотеки, спрашивает меня о некоторых своих советских знакомых, и разговор продолжается…
— Но вернемся к кубинской революции. Она имеет для нас огромное историческое значение еще и потому, что помогла укреплению антиимпериалистического сознания в Латинской Америке. Это самое важное, в том числе и в нашей культурной жизни последних 20 лет. Кубинская революция помогла нам понять и то, что латиноамериканская культура уже существует как самостоятельное явление. То есть существовала она уже довольно давно, но понять это нам помогли Куба и последовавшие за этой революцией события 60-х годов.
— В каких произведениях наиболее ярко отразилась эта зрелость латиноамериканской культуры?
— У меня на этот счет есть личное мнение, которое, может быть, и не разделяют другие. Я думаю, что процессы, приведшие к кубинской революции, и все, что произошло позже, не только имели место в жизни, но были описаны в латиноамериканской литературе и раньше. У меня сложилось впечатление, что то, что называется сейчас «бумом латиноамериканского романа», существовало и прежде. Дело в том, что мы сами тогда этого не замечали. После кубинской революции европейцы «открыли» заново целый континент, на который раньше не обращали внимания. Затем Куба и ее революция стали модной темой в Европе. Стали модными и в хорошем и в плохом смысле, в хороших и в плохих формах. Среди европейских интеллектуалов стало так же важным, как носить новые ботинки, как покупать модный костюм, быть в курсе событий в Латинской Америке. На всех углах появились плакаты с портретами Че Гевары, многие стали подражать спустившимся с гор Сьерра-Маэстра. Все это было похоже на неожиданную иллюминацию целого континента, раньше невидимого, над ним будто зажглись тысячи ламп. Но это привело и к тому, что все вдруг поняли, что на этом континенте есть своя литература, а ведь она существовала и до кубинской революции. Только ее не замечали.
— В том числе и сами латиноамериканцы…
— Это то, к чему я хочу подойти. То, что я называю «латиноамериканским бумом», заставило и европейцев, и североамериканцев открыть для себя нашу литературу. Сначала это было культурное открытие, затем превратилось в коммерческую операцию. Издатели в Европе, где уже давно ничего нового в литературе не появлялось, начали догадываться, что наша литература есть нечто отличающееся, начали проявлять к ней интерес. Но существовала-то она уже давно. Ведь Алехо Карпентьер писал и до кубинской революции, так же как и Хуан Рульфо, так же как Карлос Фуэнтес, так же как и я. Моя первая книга вышла в 1955 г., а рассказы были напечатаны еще раньше. Но не было никакой возможности перевести их на другие языки, и они практически оставались в границах тех стран, где их печатали тиражом не более одной тысячи экземпляров. Но когда наши книги были «открыты» европейцами, североамериканцами, наша литература стала интернационализироваться. И это привело к тому, что и у нас дома стали сознавать, что у нас есть литература, мы стали «завоевывать» наши собственные страны. Это немного грустно, но это так. Грустно, потому что это наследие колониализма — нас приучили считать что-либо хорошим только тогда, когда это признают таковым в Париже или Нью-Йорке. Но в данном случае я считаю, что Париж и Нью-Йорк не ошиблись. И сейчас основной рынок для наших книг — это Латинская Америка. Потому что не надо обманываться. Мои книги, вернее «Сто лет одиночества», переведены на 21 язык. Ее перевели, скажем, на шведский. Но я не думаю, что тираж там превысил 10 тыс. экземпляров. В Латинской же Америке он составляет цифру около 4 млн экземпляров. И что самое важное — ее здесь прочитало уже не одно поколение. А это значит, что жизнь книги продолжается, и я надеюсь, будет продолжаться вечно…
Однажды я уже говорил, что по-настоящему познакомился с Латинской Америкой в Париже. Я жил там, когда на Кубе правил Батиста, в Венесуэле — Перес Хименес, в Колумбии — Рохас Пинилья, в Аргентине — Перон, в Доминиканской Республике — Трухильо. Это была настоящая эпоха диктаторов. И в Париже собралось целое поколение изгнанников. Тогда я, путешествуя по Латинскому кварталу, переходя из кафе в кафе, от столика к столику, мог «перебраться» из Аргентины в Бразилию, из Бразилии — в Никарагуа и т.д. И однажды я вдруг почувствовал, что могу быть гражданином любой страны Латинской Америки. В моем сознании исчезли разделяющие ее границы. Я стал сознавать, что я — латиноамериканец. Не швед, не швейцарец, не француз и не итальянец…
— … и не колумбиец?
— Нет, нет. Латиноамериканец. Для меня полностью исчезли границы. Сейчас я пишу рассказы о латиноамериканцах в Европе. Вернее, я стараюсь объяснить самому себе, что со мной происходило в путешествиях по Старому Свету.
— Это будет книга о латиноамериканских эмигрантах?
— Нет, нет. Меня здесь больше интересует столкновение культур. У меня сложилось четкое представление, что мы, латиноамериканцы, никогда до конца не придем назад в Европу. Мы давно уже там, но всегда останемся самими собой.
— Что же является преградой, границей?
— Граница — это… еда.
— Ну, а если серьезно?
— Уж очень различен возраст культур! Мы уже никогда не сможем полностью интегрироваться в Европу.
— Но вы ведь вышли из Европы, не только из индейских племен, но и из Европы. Сейчас латиноамериканская культура — это смесь с изрядной европейской примесью.
— Это очень интересная вещь. Я думаю, что наша смешанная культура, культура-метис, синтезировалась таким образом, что в ней я подмечаю немного от Испании, немного, совсем немного от Италии, скорее от южного Средиземноморья. Но где я чувствую себя лучше всего, где я нахожу больше всего моих корней — это Ангола, это — Черная Африка. Все наше образование строится на том, что мы имеем испанские корни. И это верно, но мы, жители карибских стран, должны воспитывать себя и в сознании того, что у нас есть и африканские корни. А мы не всегда это понимаем. Я сам это понял всего лишь год назад. Это было буквально потрясением. Попасть в Анголу и почувствовать, что во мне очень много от нее. Буквально во всех смыслах.
— Но это относится только к карибцам?
— Конечно, я привел этот пример потому, что я карибец из города Картахена.
Но хочу подчеркнуть, что существует синтез различных культур, которые создали Латинскую Америку, и поэтому мы никогда не сможем полностью отождествить себя с Европой. Мы уже латиноамериканцы. А это очень плохо понимают в Европе. Тамошние интеллектуалы пытаются объяснить происходящую в Латинской Америке революцию, исходя из созданных в Европе догм. И при этом они обвиняют в догматизме социалистические страны. А сами старательно «обстругивают» непонятные им в Латинской Америке явления до тех пор, пока они не уложатся в их представления. Будучи не в состоянии постигнуть всю сложность происходящих на Кубе процессов, они называют ее рабыней СССР и ложатся спать успокоенные. Помощь Кубы Африке они объясняют себе очень просто: Гавана действует по указке Москвы.
— Ты говорил, что жил в Европе в эпоху диктатур в Латинской Америке. Их и сейчас достаточно. Многие считают, что фашизм здесь находится в наступлении. Что ты думаешь об этой опасности?
—Я думаю, что она реальна. Более того, у меня сложилось впечатление, что она дошла до такого уровня, о котором мы никогда не думали раньше. И теперешние диктаторы отличаются от прежних. Они не столь живописные, что ли. С одной стороны, они более механичны, более организованны, более технологичны, как, скажем, Пиночет, с другой стороны, они более примитивны и серы, как, скажем, Сомоса. Тем не менее мне кажется, что уже начался процесс упадка диктатур. Уровень репрессий, которые они применяют, говорит о том, что сопротивление народов гораздо сильнее, чем в прежние времена. Эти репрессии дошли уже до такой степени, что становятся экономически невыгодными. Я думаю, что в том числе и из-за недостатка средств на полицейский аппарат диктатуры идут к упадку. Я абсолютно уверен, что кривая уже ползет вниз.
Прошел год, и я снова пришел на улицу Огня. На этот раз Гарсиа Маркес собирался в большое зарубежное путешествие. Его ждали в Японии, Вьетнаме, Советском Союзе. Я спросил писателя о цели поездки.
— Я еду во Вьетнам потому, что уже давно хочу это сделать. Я хотел это сделать еще до конфликта Вьетнама с Китаем. Несмотря ни на что, я продолжаю верить, что основной враг Вьетнама и основной враг Советского Союза — это американский империализм, а не Китай. И хотя я отдаю себе отчет в том, что он тоже большой враг, мне все-таки хочется верить, что это враг эпизодический, враг случайный. Теперешние конфликты — это результат ошибок китайского руководства. Но я продолжаю считать, что сама китайская революция не была ошибочной и что поздно или рано она найдет свою дорогу и пойдет в правильном направлении.
Поэтому мне очень интересно поехать во Вьетнам. Я испытываю огромное уважение к вьетнамскому народу и его революции. И я хочу увидеть, что там сейчас происходит, как идет процесс реконструкции после войны, которую вьетнамцы выиграли у самой мощной страны капиталистического мира. Запад ведет огромную кампанию в мировой печати с целью исказить то, что происходит в этой стране. И я хочу видеть все это собственными глазами не только потому, что хочу иметь информацию для себя лично, но в основном для того, чтобы написать серию репортажей о правде Вьетнама и опубликовать их на Западе.
— После Вьетнама ты поедешь в СССР в качестве гостя московского кинофестиваля. Это событие большого значения в деле взаимного знакомства деятелей культуры различных стран. Что ты думаешь о состоянии культурных связей между СССР и Латинской Америкой, о советском культурном влиянии в Латинской Америке?
— Я думаю, что, к сожалению, оно еще недостаточное. Несмотря на то, что, даже говоря о Кубе, американская пропаганда кричит о советизации Кубы, на самом деле в том, что можно было бы назвать настоящим культурным влиянием Советского Союза на Кубу, да и Кубы на СССР, сделано недостаточно. Однажды вечером мы с одной латиноамериканской журналисткой сидели в баре отеля в Гаване. Она уже несколько дней находилась там. Так вот она мне говорит: «Если я и не могу чего-то выносить на Кубе, так это сильнейшего советского культурного влияния!». Я ей ответил: «Ты не обратила внимания, что этот человек, который играет на фортепиано здесь, в баре, где мы с тобой разговариваем, уже два раза исполнил мелодию из «Крестного отца», три песни из репертуара Фрэнка Синатры, сыграл две кубинских песни и до сих пор не сыграл ни одной советской? А в Советском Союзе есть очень красивые песни!» И этот случай можно отнести и ко всей Латинской Америке. Существуют институты культурного обмена — мексиканско-советский, колумбийско-советский, перуанско-советский и т.д. Они очень полезны и достаточно деятельны. Но дело в том, что до настоящего культурного влияния СССР, и особенно до настоящего культурного обмена, еще далеко.
Это, естественно, зависит от очень сильного давления с другой стороны, откуда действительно идет большое влияние на нашу культуру, со стороны США, которые вовсю занимаются культурным проникновением. При этом Соединенные Штаты постоянно кричат о «дьявольском советском проникновении». Но мне кажется - и очень жаль, что это так, - до сих пор культурный обмен между СССР и нашими странами еще очень невелик. И было бы прекрасно, если бы он получил настоящее, большое развитие!
Трудно давать рецепты, но мне кажется, что я уже сделал кое-что в этом направлении. Мои книги издаются большими тиражами в СССР, и я считаю, что внес свой скромный вклад в это важное дело. Но мы должны больше знать и советских авторов. Я считаю, что контакты между деятелями культуры должны осуществляться более глубоко, им должна быть открыта широкая дорога. К сожалению, до сих пор дело обстояло так, что круг этих контактов был достаточно замкнут. Речь идет о завоевании уже завоеванного, а необходимо не только укреплять отношения с друзьями, но и стараться привлечь и теперешних противников. И это гораздо важнее. У вас есть прекрасные писатели: Толстой, Достоевский, из современных - Шолохов и Булгаков. Для меня, самый великий роман в истории человечества — «Война и мир». Но дело в том, что ни русские классики, ни современные советские авторы еще не известны широким массам латиноамериканцев, их читают представители или литературной элиты, или те, кто специально интересуется СССР.
Тонкий наблюдатель, ГГМ вовсе не смотрит на мир реального социализма через розовые очки. Вот, что он заметил, с улыбкой говоря о методах партийной пропаганды в Советском Союзе и на Кубе: «Я как-то сказал Фиделю, что на свете есть только одна газета хуже “Гранмы”. Это — “Правда”».
— В печати были сообщения, что на конгрессе испаноязычных писателей на о-ве Майорка один из его участников заявил, что ты — «лакей» советского блока…
— Он говорит, что я лакей советского блока потому, что думает, что я лакей Кубы, а Куба — лакей СССР. Тут, по-моему, и отвечать ничего не требуется. У него будет еще больше оснований нападать на меня, когда я напишу репортажи о Вьетнаме. Он хочет подчеркнуть, на чьей стороне я нахожусь в этой борьбе. А здесь нет никаких сомнений, никакой загадки. Я на стороне социалистической революции. Те, кто меня в этом обвиняет, находятся по другую сторону баррикад. И я воспринимаю такую их реакцию не иначе, как похвалу для себя.
…Габо поворачивается к радиоприемнику и усиливает звук. Передают сообщения о боях сандинистов против Национальной гвардии Сомосы в Никарагуа. Тема разговора меняется.
— Что ты думаешь о происходящем в Никарагуа?
— События там развиваются с такой быстротой, что то, что говорится сегодня, через 24 часа уже устареет. Но я могу сказать: нет никакого сомнения, что уже начался процесс, как минимум, демократизации и он необратим. Невозможно его остановить. Самое важное - это то, что сейчас Никарагуа превратилась в «полюс притяжения» для всей Центральной Америки. Все, что там происходит и произойдет, существенно повлияет на события во всем регионе. Было бы прекрасно, если бы Центроамерика, которая, похоже, больше всех пострадала от реакционных диктатур в Латинской Америке, вошла бы в процесс настоящей демократизации. Я не хочу быть пророком, но думаю, что Соединенные Штаты уже опоздали со своим вмешательством в Никарагуа. Они слишком надеялись на то, что национальная гвардия разгромит сандинистов. Они рассчитывали так: подождем, пока Сомоса покончит с сандинизмом, а потом найдем способ избавиться от него и установим контролируемую нами «демократию». Но они ошиблись. Сомоса не в состоянии уничтожить сандинистов. Поэтому я думаю, что американцы опоздали. Еще год назад они бы могли это сделать, а сейчас уже поздно.
— Тебе не кажется, что США повторяют ту же ошибку, которую они совершили накануне революции на Кубе?
— Похоже, что они не умеют извлекать уроки из своего опыта. Они способны постоянно делать одну и ту же ошибку. Но я все же надеюсь, что они не повторят своей самой крупной ошибки. Я имею в виду установление блокады против Кубы. Это была их самая большая ошибка. Хотя, с другой стороны, блокада принесла и положительные плоды: ускоренное развитие революционного процесса на острове. Но такая форма радикализации, т.е. блокада — бесчеловечна, и я не желаю ее никакой другой стране.
— Сейчас много шумят о проникновении «кастрокоммунизма» в Центральную Америку. Кто, по-твоему, сандинисты? Можно ли называть их прокубинцами?
— Я думаю, что сандинисты — прокубинцы. В том смысле, что как в свое время революционеры Фиделя были борцами за свободу и независимость Кубы, так и сандинисты борются сейчас за освобождение и независимость Никарагуа. Но что же касается «экспорта» кубинской революции в Никарагуа, то США первые, кто знает, что это не так. Одно из обстоятельств, которое до сих пор мешало прямому американскому военному вмешательству в Никарагуа, это то, что они не смогли продемонстрировать даже винтика, доказывающего, что оружие сандинисты получают с Кубы, не смогли доказать, что они прошли военную подготовку на Кубе.
— Год назад мы говорили об опасности фашизма в Латинской Америке. Не кажется ли тебе, что сейчас ситуация меняется?
— Я не помню, что я говорил год назад. Но я скажу тебе, что я думаю сейчас. Если пять лет назад можно было считать, что фашизм находился в стадии развития, прогрессировал, то сегодня он, без сомнения, отступает, находится в обороне. Это всегда происходило в Латинской Америке с так называемыми «сильными режимами». Они всегда стремились затормозить народные движение, и никогда до конца у них это не получалось. Демократическая тенденция в Латинской Америке так сильна и так постоянна, что фашистские правительства могут только затормозить ее, но никогда не могут окончательно покончить с нею. И я думаю, что мы вступаем в период возрождения демократического движения.
— Повлияют ли события в Центральной Америке на ситуацию на юге континента?
— Это не так-то легко. Психологически очень важно, чтобы пал какой-нибудь диктатор. Уж очень давно мы не свергали диктаторов в Латинской Америке. Но ситуация на юге очень отличается. Тамошние страны, в которых у власти стоят военные режимы, до этого прошли долгий путь формальной демократии. В Центральной же Америке этого этапа не было. И возможно, она сейчас сделает прыжок и достигнет такого уровня демократии, какого южные страны не имели. Но в любом случае, падение такого диктатора, как Сомоса, имеет очень важное значение, потому что оно напомнит другим диктаторам Латинской Америки, что рано или поздно падут и они.
Я все-таки уверен, что этой сволочи, Анастасио Сомосе, осталось недолго править Никарагуа! Но наберемся терпения….
Наша беседа заканчивается. Габриэль пишет на титульном листе своей книги «Полковнику никто не пишет»: «Владимиру, в ожидании еще одного интервью. Крепко обнимаю, Габо». Мы прощаемся. По радио опять передают сообщения из Манагуа, там идут бои…
Прошел еще один насыщенный событиями год. И вот новая встреча с Гарсиа Маркесом. На этот раз в столице свободной Никарагуа, на площади Революции имени Карлоса Фонсеки Амадора. 19 июля 1980 г. Идет парад по случаю первой годовщины победы народа над ненавистным Сомосой. Среди почетных гостей на трибуне писатель-интернационалист, своим пером, своей солидарностью внесший огромный вклад в правое дело.
Я задаю ему вопрос: «Что означает для тебя эта годовщина?» .
— Еще один год мировой революции. Никарагуанская революция — первая, которая у нас получилась, потому что в кубинской революции, вернее, в ее победе, мы не принимали участия. А в этой — да, она нам удалась, и необходимо бороться за то, чтобы победили другие. Эта революция — хорошая школа для нас. Урок Никарагуа может быть очень полезным для остальных стран Латинской Америки. И особенно важно, что никарагуанцы не пытались делать ничего невозможного.
— Сейчас в нескольких сотнях километров отсюда льется кровь, народ Сальвадора ведет гражданскую войну против тирании. Как ты оцениваешь ситуацию в этой стране?
— Я же тебе говорил, что я профессиональный оптимист. Так вот, я считаю, что через год Сальвадор будет накануне первой годовщины победы революции!
…Минули десятилетия, не все предсказания и пожелания Габриэля Гарсиа Маркеса сбылись. Но в главном он оказался прав: в Латинской Америке наших дней уже нет диктаторских режимов, произошла демократизация, идет левый поворот. И большую роль в этом сыграли романы, хроники и репортажи великого латиноамериканца, которыми по-прежнему зачитываются во всем мире.
