Прощай, Родина

2009-08-27  Иван Червоненко Версия для печати

Сегодня,  вернее, уже вчера,  мы с другом пили пиво. Нормально так пили,  мужественно. Мы  из поколения конца восьмидесятых - как нам еще мужество проявлять,  если не посредством этого  благотворного  напитка?  Сам принцип работы   алкоголя прекрасен, как сделка с дьяволом,  -  когда пьешь,  соглашаешься, что счастья в этом мире можно достичь только  отключив сознание.

Временами, правда, не удается.  Временами так еще больнее... Идешь, словно в тумане,  по супермаркету,  смотришь на какую-нибудь  принявшую товарный вид  блондинку с бездонно синеющей  из глазниц пустотой,  и понимаешь,  какое же ты, на самом деле, ничтожество. «Как поехал Ванька в Питер, я не буду его ждать...»  Эх, продал бы душу, да никто не купит...

 Несостоявшийся Фауст с двумя бутылками пива в руках -  вселенная запомнит меня  именно таким. Не вечно же  пьянствовать. Иногда мне снится собственная смерть, и  наутро всегда ясно вспоминается  последняя мысль,  мелькнувшая до наступления тьмы: «Как собаку». Нас не  учили думать, вот и получилось, что даже во сне мы мыслим цитатами.

Впрочем,  что это я? Начал «за здравие», кончил - «за упокой».  Идем мы с моим лучшим другом по дороге и уверенно пьём пиво.  За нами деловито семенит   зачем-то нас преследующий молодой пес. Он бежит с гордо поднятой головой: «Я, дескать, не какая-то там дворняга безродная, а тоже вот  - кому-то принадлежу».

Неба над Киевом нет. Не надейтесь увидеть небо: вверху лишь  желтоватая  вязкая муть,  усыпанная, словно оспой,   тусклыми звездами.   Мы идем за черту города, к месту, где Десна впадает в Днепр. Там моя родина. Туда я сбегал после школы, мчась на  велосипеде мимо согнутых до земли бабушек с сапками.  Приезжал туда, где в ту блаженную  пору почти никто не ходил, падал  в густую, налитую жизнью траву и смотрел на облака.  Они степенно проплывали надо мной, и их высоту не могли поколебать ни половое созревание, ни разочарование в религии или несправедливо разбитый нос. Они стали низкими только в пятнадцать лет,  когда я прочитал «Заратустру» и стал думать о самоубийстве.

Там была моя родина. Сейчас там - котеджный городок. Земля под Киевом, видите ли, очень дорогая, позволить себе её купить может только «элита», то есть воры, бизнесмены и государственные чиновники. А этим уж точно наплевать, что какой-то маленький мальчик  думал здесь о «Планете людей» и напряженно искал способ освободить мир от «воли к власти».  

Словно гигантские кротовьи норы, застили поле и реку коттеджи. Из их глупых квадратных глаз ядовито сочился свет модных «евро - лампочек».  Кое-как протиснувшись сквозь их тесные ряды,  мы дошли до обрыва над рекой, сели и стали пить по третьей. Волны тихо накатывались на берег. Из-за далеких облаков хитро щурилась луна. Было хорошо, если не думать про мусор на берегу и про то, что в этот момент я  должен  был дописывать свою многострадальную статью  про Альберта Швейцера, хвалить его, и критиковать его теорию,  оценивая её умудренным оком последыша перестройки.  Виталику, другу моему, тоже надо было ваять что-то гениальное, а мы вместо этого подставляли лица ветру  и, питая мазохистское наслаждение  от чувства вины, разговаривали про Белоруссию.  Он с какими-то двумя хлопцами оттуда познакомился,  и те рассказывали, что у них в стране, хотя и диктатура, но там ты не боишься, что тебя выбросят к чертовой матери погибать, а наоборот, ты знаешь, что государство, случись какая-то напасть, всегда  придет тебе на помощь.  Хотя, добавил Виталик, они жаловались, что со свободой слова у них туго. -  Не то, что у нас, неожиданно изрек я свой пьяный афоризм: «Говори всё, что хочешь, тебя все равно никто не слушает». От этой мысли я даже протрезвел малость.  Мне вспомнился эпизод из «Матрицы», когда Нео хочет закричать и тут обнаруживает, что у него не существует рта. Пошли-ка домой, amigo, почти шепотом сказал я.

 Назад идти было сложнее.

- Понаставили  всякой хрени, сволочи!

- Твари, - авторитетно подтвердил Виталик.

 И здесь  случилось  вещь крайне неприятная: как-то  сама собой  моя рука потянулось к  бутылке, и также самодеятельно швырнула её в одно из «евро -окон».   Оно, хоть и «евро», но бьется - за милую душу.  Послышался звон разбитого стекла, русский мат и угрожающие крики.  «Ще вб'ють», - подумалось мне на бегу, голова соображала туго,  ноги слушались еще хуже. Меня нагнал кто-то здоровый, и так саданул мне сбоку в ухо, что я сделал поворот, словно  по команде кругом.  Сжав кулаки, я испугано посмотрел на нападавшего. В свете фонаря я узнал  Мишку Гаркушу, своего одноклассника.

-Миша!

-Ты что ли?  - нехотя проскрипел Мишка, которого в школе все, почему-то, называли Дусей. На его лице четко обозначилась вся глубина его разочарования: он понял,  что  так никого  и не побьет.

-Я! - радостно, и даже  с каким-то, пусть едва уловимым, но вызовом,- ответил я.

- Ты какого ... Тут делаешь?

-Я это... Гуляю? (Хорошо, что он не заметил моей глупой улыбки)

-Вижу...

- Ты прости, знаешь, я заплачу за стекло...

- Да хрен с тобой, ребят попрошу, завтра сделают.

- А ты-то  тут как?

-Да шофером я, у президента компании...   Закончил свой «Автодор» - и в шоферы. Кризис... Никому, знаешь, мы на ...  не нужны, вот,  на даче его дежурю, как  видишь ... Сам что? Всё философствуешь? - иронически улыбнулся сильный и жутко располневший Дуся.

- Да, и дворником работаю,- с напускной веселостью ответил я.

- А...  ну, будь здоров! Он   улыбнулся  слегка презрительно и  попрощался со мной и остановившемся спасать меня Виталиком.

- Повезло,-  сказал я тихо, когда мы отошли. Мы шли молча, а я всё вспоминал, как Дуся, во втором классе переехавший в Киев  из села, вызывал издевки наших одноклассников тем, что говорил по-украински и всё время вставлял в предложения слово-паразит «був». Мне очень тогда хотелось защитить его от несправедливых издевательств, но я молчал, боясь окончательно угробить свой, и без того хлипкий, авторитет в  классе.  Такая вот была «классовая» борьба...

Мы пришли к родному асфальту, киоскам и мусорникам. Чувство было такое, словно мы вернулись из дальнего плаванья по каким-то флибустьерским морям. Даже от мусорников веяло чем-то родным, домашним.

- Я пойду домой. Ты, того... Так  не шути больше, - стесняясь выражать свои чувства, тихо сказал Виталик. Убьют ведь... Как есть убьют!

- Не буду,- сказал я, благодарно пожимая ему руку. Когда развернулся и пошел домой, он еще долго смотрел мне в след . 

Дома Швейцер получаться отказался. С ненавистью смотрел я на сто недочитанних страниц  его, в целом, довольно скучной «Культуры и этики».  Я никак не мог забыть того, что  стало с Дусей. Он уже не тот парень, вместе  с которым мы кода-то отбивали наше футбольное поле («Мы первые пришли!») у чужого класса из соседней школы. Не повторял он на людях и своё милое «був». Он стал похож  на них, он стал холуём, а в будущем, скорее всего,  станет  «частным предпринемателем». Вспоминались  друзья из универа, вместе  с которыми мы лазали на крышу седьмого корпуса, и размышляли там об ограниченности мещанской точки зрения на мир, и о манипуляции массовым сознанием. Все они сейчас там, внизу: кто маркетологом работает, кто рекламу делает. А что до мировозрения, то их хватает,  в лучшем случае, на буддизм: надо только ничего не желать и не есть мяса, тогда достигнешь  свободы и ... небытия. 

Я же вот, алкоголиком становлюсь, понемногу... Тоже - небытия достигаю. Способ отличный, повернее буддизма будет. Что же с нами всеми происходит? Мы ведь, в сущности, вовсе не плохие ребята... Почему же мы не можем, как те мальчишки,  один из которых  написал на стене Брестской крепости «Я умираю, но не сдаюсь! Прощай, Родина!», почему?

Я не знаю ответа на этот вопрос. Единственное место, которое я мог назвать родиной, превратилось в котеджный городок. Нечего желать  и некуда идти, болит голова, и нужно будет похмеляться. Сейчас уже утро, из-за нашей старой школы встаёт солнце. И всё, что я могу, - это отослать в редакцию, вместо статьи об Альберте Швейцере, статью о себе - разочарованном двадцатилетнем буддисте с  посиневшим правым ухом.

литературная страничка