Вернуться на главную страницу
Рецензия на книгу «Сократ и афинская демократия» Часть 1
Сократ и афинская демократия (социально-философское исследование) / Андрей Викторович Зберовский. - Красноярск, 2007. - 428 с., ISBN 978-5-94617-096-3
Разве есть люди, которые не сталкивались бы с этим именем? Не говоря о профессиональных философах или историках философии, не говоря также о тех, кто вообще интересуется ближе, хотя бы по-любительски, отраслью истории культуры. Речь идёт о всех тех, которые занимаются в жизни совершенно другими делами и только время от времени мимолётно и случайно вступают в минутное соприкосновение с этой проблематикой. Можно не знать вообще ничего о философии, можно даже не знать ничего, кроме этого одного имени. Но о Сократе слышали все и все знают, что именно он был «философом». Смело можно утверждать, что это имя стало для нас наиболее коротким и наиболее узнаваемым символом философии вообще.
Marek Jan Siemek, Dlaczego Sokrates?, „W kręgu filozofów", wyd. Czytelnik, Warszawa, 19841
Книга о которой пойдёт речь попалась на глаза случайно. Нетрудно угадать чем она могла бы заинтересовать всякого, причастного к польскому теоретическому коммунизму. Предлагается уникальное исследование политического контекста и политического значения (увы, только античного) деятельности выдающегося афинского мыслителя. Зная о том, какое великое значение имеет широкая сократическая организация самообразовательных занятий для становления практического коммунизма, было невозможно уйти от соблазна отправить найденный текст на автоматический перевод. Да ведь и за пределами этого соображения, в перспективе укрепления идейной линии противников реформизма, соотношение политических и теоретических вопросов всегда интересно, пусть даже оно проявляется в античности.
В Польше уже как несколько десятилетий отношение к Сократу в социалистических кругах определяется знаменитой статьёй Марека Яна Семека/Щемека2 «Dlaczego Sokrates?», из которой был взят эпиграф. Она была написана более чем десятилетием ранее, чем публиковалась книга, но широко известной стала только в год смерти выдающегося советского мыслителя Анатолия Канарского в той же самой Варшаве, где он умер. Без чеканных формулировок статьи Семека, как уже мог заметить читатель, невозможно обойтись и в этой рецензии. Вот и при осмотре аннотации к книге Андрея Викторовича Зберовского голосом Семека вспомнились такие слова: «Кем же таким он был и что такого сделал этот человек, который жил почти 25 веков назад, а оставил после себя такую подробную память, которая до нашего времени живёт и многим нам близка? Тот, который своими согражданами был приговорён к смерти за развращение юношества - который для всей позднейшей истории стал ярчайшим примером нравственности; тот, который только знал, что «ничего не знает» - а которого выбрали, напротив, за идеал мудреца и философа. Тот, наконец, кто не написал ни одной работы, а о котором написано уже (и сейчас ещё пишется) огромное множество книг?»
Удивило буквальное попадание величайшего мыслителя Народной Польши в ситуацию неизвестного ему времени и неизвестного ему общества. Напомним, он умер в 2011 году и был уверен в полном торжестве пещерного антикоммунизма в России, не исключая те круги, которые выдавали себя за социалистические и коммунистические. Уж точно не рецензируемая книга была исключением. Скорее всего, её автор убегал в античность из невыносимой современности. Книга в целом написана в сугубо эмпирическом стиле и не может быть ничем полезна в этом смысле людям, привыкшим к основательным и практичным теоретическим исследованиям Ленина, Канарского, Семека, Босенко или Ильенкова. Автор рецензируемой книги может быть отнесён к эпохе утраты живой теоретической мысли и вполне вписывается в круг позитивистских эпигонов, за которыми различается зловещее влияние приверженцев эмпиризма и последовательных противников материалистической диалектики типа Адама Шаффа или Михаила Суслова. Бросается в глаза полное незнакомство Андрея Зберовского с немецкой и польской исторической литературой по сократовской эпохе, а ведь, как в обеих Германиях, так и в Народной Польше, издавалось несколько исследований, если не содержание, то композиция которых могла бы дать массу идей российскому автору. Не стоит также упоминать небезынтересные античные исследования в венгерской, чешской и болгарской литературе. Для представителя разложившихся российских исследовательских школ они едва ли доступны не только по языку (тут имеется ввиду особенно венгерское сократоведение), но, возможно, и по существу. Слишком уж тесно связаны античные исследования с кричащими вопросами народной жизни стран народной демократии и с поиском перспектив углублять обобществление не столько собственности, сколько труда. Ибо обобществление собственности само по себе не могло решить массу проблем, связанных с уходом от профессионального кретинизма и с подавлением воспроизводства товарных отношений. Словом, нужна была передовая теоретическая культура, чтобы в таких условиях не скатиться до каких-нибудь псевдотеоретических бредней типа рыночного социализма, практика которого привела советское общество к полному разложению всего лишь за четверть века с 1964 до 1989 года.
Одной из побочных проблем исследования Андрея Зберовского является профессиональный кретинизм. Сократ выступает в его книге как обличитель этого неприятного явления, столь хорошо знакомого всякому нашему современнику. Эти обличения выражаются в массе положений, противостоящих формальному демократизму аттического образца. Для античного мыслителя профессиональный кретинизм образует границу политических возможностей демократии. В контексте своего общества это позволяет Сократу высказывать те самые положения, которые цитируют современные идеологи при упоминании так называемого криптосталинизма Сократа. Выхода за пределы таких взглядов в современности Андрей Зберовский не видит. Кажется, он занят косвенной апологией современной бюрократии, утратившей значительную часть своей исторической необходимости в эпоху всемирных баз данных. Автор книги о Сократе игнорирует успешное практическое разрешение проблем демократии профессиональных кретинов сталинцем Макаренко. Своеобразный парадокс: сталинец Макаренко практически воспроизводимо ликвидирует основу крипотисталинизма Сократа. Всеобщее политехническое образование, к которому сейчас ближе многих других государств находится Куба, является подлинным решением поставленной Сократом проблемы демократии профессиональных кретинов. Для её решения афинская мелкая частная собственность должна смениться на крупную промышленную собственность политихнически образованного народа под управлением всеобщественных баз данных, замещающих денежный оборот научным распределением.
Вдумываясь в античную форму профессионального кретинизма, мы можем лучше понять то как можно побороть его после создания планового хозяйства в будущем. Здесь уже не важно то, что автор современной книги не марксист и вообще не имеет значительной теоретической культуры за пределами академического эмпиризма. Можем же мы ради лучшего уяснения наследия Сократа пропустить рассуждения автора о «биосоциальных» обоснованиях жизни личности (а не тела!), отдающими тухлотой советских клоак, где восхищённо штудировали произведения М.А. Суслова, а, позднее, А. Н. Яковлева3. Вот два таких источника: «19. Небылицын В. Д. Психофизиологические исследования индивидуальных различий. М., 1976.» и «20. Русалов В. М. Биологические основы индивидуально-психологических различий. М., 1979. С. 304-305». Не все в СССР в те годы шли на поклон к позитивизму сусловского образца, но выбранные Зберовским авторы уж точно не являются исключением из господства позитивистских противников ленинизма. Для подтверждения этой мысли особенно интересна цитата, где полностью общественное свойство «одарённости» связывается с генетикой, не имеющей общественной природы. Этой цитате Андрей Зберовский верит, ибо проверить её невозможно. «Психолог В. М. Русалов добавляет: «Жизненно важный для функционирования каждого, даже самого примитивного человеческого общества, полиморфизм в формах поведения, в том числе и в познавательной деятельности, развился на базе соответствующих генетических предпосылок. Генетически обусловленная вариативность обнаруживается при исследовании различных форм общей и специальной одаренности, и, в частности, творческих возможностей индивида»». Всего за 30 лет до этих слов советского позитивиста В. М. Русалова подобные цитаты на немецком языке заканчивались словами «Зиг хайль!» точно также как религиозные проповеди заканчивали словом «Амэн!».
Позитивизм усвоен и самим Андреем Зберовским. Вот, например, ясно выраженный агностицизм по проблемам творчества: «Однако, если мы попытаемся понять существо, суть того, о чем мы сейчас рассуждали, становится совершенно ясно: если убрать всю наукообразную терминологию, можно увидеть, что, на самом деле, уровень понимания природы творчества у современной науки вряд ли намного выше, чем это было во времена Сократа. Увы, это так».
То есть для Андрея Зберовского «современная наука» принципиально исключает из себя гениальные догадки Шеллинга по проблеме творчества, соответствующие идеи Гегеля, рукописи 1844 года, где Маркс впервые материалистически подходит к проблеме творчества в масштабах общественного организма как целого. Исключены разработки Энгельса по теории политехнического образования, гениально подтверждённые Макаренко массовым формированием творческих личностей. И это не говоря о том что проблема творчества была одной из узловых для всех, кто закладывал на Украине теоретическое мышление современного, ленинского, то есть материалистического и диалектического типа. Материалистическое осмысление творчества продвигали Савва Христофорович Чавдаров, Мария Львовна Злотина, Валерий Алексеевич Босенко и Анатолий Станиславович Канарский. Все - крупнейшие практики по расширению общественного творчества. Это не говоря о том, что в России выдающихся успехов в материалистической разработке проблем творчества достиг Эвальд Васильевич Ильенков, который смог в содружестве с педагогами Мещеряковым и Соколянским выработать реализовавшийся путь в творческую жизнь для человеческих существ без слуха, зрения и произносительных навыков. «Современная наука», исключающая знакомство с достижениями указанных авторов вполне может рассматриваться как политически рафинированная в сторону псевдомыслия недонаука, фактически не более чем идеология, скрывающая свою нерациональность и несообразность с историей человеческой практики.
Далее мы находим ещё одно рассуждение в духе Муссолини, где идеи Штрассера читаются также легко как идеи Суслова: «Исходя же из того, что даже в начале XXI века, то есть через две с половиной тысячи лет после времени Сократа, человечество по-прежнему понимает только общий смысл того, что каким-то генетически обусловленным образом в каждом поколении людей рождаются те, кто склонны познавать мир ради самого этого процесса и готовы отказаться от погони за столь значимыми для всех остальных членов общества материальными ценностями, можно считать, что в своих попытках познать самого себя и ту причину, по которой он не мог не заниматься этим самопознанием, в то время как остальные граждане полиса просто жили, великий философ вряд ли мог выйти за те пределы, что мы имеем сейчас».
Чувствуете: «генетически обусловленным образом в каждом поколении людей рождаются те, кто склонны познавать мир ради самого этого процесса». Чисто общественное свойство ставится в зависимость не от способа действования самого индивида в его взаимообусловленности с общественным окружением, а от генетической структуры индивида. Остаётся только на генетической основе поделить «популяцию» на полноценную и неполноценную, «творческую» и «механически репродуктивную» и вот уже готова теория, пригодная для крупных бизнесменов-монополистов, для оправдания грабительских войн и существования классов. За 15 лет «Суслов», российский Адам Шафф превращается в «Гайдара» - российского Бальцеровича. Догма о генетической заданности общественных свойств личности остаётся дли них для всех неприкосновенной и общей со Штрассером, Гитлером и бесчисленными сторонниками евгеники из США. При этом все названные принципиально отвергают ленинский политехнизм как практический действенный способ массового формирования всесторонне развитых личностей, к этому развитию абсолютно не генетически обусловленных.
Сильным моментом книги Андрея Зберовского является попытка разгадки того, какие черты аристофановского псевдо-Сократа находят подтверждение в деятельности реального Сократа. Продуктивным подходом автор обязан здесь умело схваченному политическому ракурсу. Это одна из наиболее удачных исследовательских находок. Что же касается главного сократоведческого вопроса, то он решён Андреем Зберовским тем самым способом, который предугадал Семек:
«Известно, что этот афинянин классической эпохи Перикла оказал значительное влияние на развитие всей, за малым исключением, позднейшей философской культуры. Но и сейчас о нём самом знаем очень мало, меньше, чем о любой другой великой личности древности. Сократ не писал, был принципиальным сторонником устного слова. Потому также наше знание о нём происходит исключительно из вторых рук - из описаний и свидетельств людей, которые с ним непосредственно имели дело. Проблема состоит однако в том, что три наиважнейшие из этих свидетельств (т. н. диалоги Платона, воспоминающая Ксенофонта и комедии Аристофана) отнюдь не согласны между собой: предлагают нам трёх сильно отличающихся Сократов. Скоратоведческая профессиональная литература не справилась с этой проблемой и посейчас. Во всяком случае, большинство позднейших исследователей уже согласны, что истина, наиболее вероятно, за платоновским описанием, однако с необходимостью учёта того, что нужно в нём выделить то, что происходит от самого Платона; но, несмотря на это, объяснения всё равно разные. Сократ постоянно является одной из наиболее спорных фигур в философской летописи. И никто не укажет, что эти споры должны были бы вскоре утихнуть. В пользу этого говорят также многочисленные публикации на эту тему, но ни одна из них не решает вопроса окончательно; «спор о Сократе» всё также продолжается. Эти непрекращающиеся споры являются вообще лучшим доказательством того, что мы имеем дело с мыслителем, которого нельзя заключить в одной формуле, классифицировать однозначно и определённо. Сократ является для нас всё ещё поводом для вопрошания - а это значит, что его наследие имеется по-прежнему и в нашей современной культуре».
Для планового хозяйства с бумажным учётом было важно, а для планового хозяйства со всеобщей системой баз данных вдвойне важно то, чтобы десятилетиями сохранялась гармония глубоко теоретически обоснованных решений плановых органов и органов непосредственно демократических. Сократ находится, в отношении античной версии подобной проблемы, на стыке эпох. Развитие античного общества, в том числе политическое, вскоре породит усиление профессионализации вплоть до Александра Македонского и римских императоров. Даже ничтожность фигур многих римских императоров не могла вытравить из позднего античного средиземноморского общества потребность именно в сложившемся монархическом способе решения некоторых политических проблем.
Сократ выступает, как и всякий великий представитель теоретической мысли, некоторым предшественником-предсказатлем будущих эпох. В своём времени он оказывается представителем самой схематической тенденции к профессионализации политической жизни и, поэтому, врагом формального демократизма частных собственников. Тем более враждебен он к демократизму, основанному на товарно-денежном паразитизме, когда не исполнение должностей, а даже элементарные публичные демократические процедуры стали предполагать оплату всем участникам, особенно привлекая тех, кого было проще простого купить. Проблемой была не государственная плата, а то что после Перикла тенденция к паразитированию афинских свободных низов на бюджете внешнеполитического Афинского морского союза усилилась. В современности мы хорошо понимаем, что вместе с трудовой основой афинской жизни из неё уходило мышление. Антисфен, Платон и Диоген Самосский уже наблюдали разложение афинской демократии, дошедшей до разложения формального демократизма. Живший через поколение от Сократа Аристотель Стагирит уже не рассматривал Афины как подходящее место для деятельности по причине слишком большой политической нестабильности.
Ирония истории заключается в том, что античные общества Средиземноморья до самой битвы на Каталунских полях не нашли решения своих политических проблем в сторону фактического демократизма. Он оказался непригоден для больших пространств и античных средств учёта, доказательством чего является агония Римской республики, так похожая на агонию Афин. Сократ фактически оказался для именно политической мысли античности мало интересным непоследовательным предшественником монархических концепций, но сознание поднимающейся буржуазии однозначно желало разобраться именно в обоснованиях его демократических симпатий. Крайне показателен в этом отношении фильм Роберто Росселини о Сократе. Невольно бросается в глаза расхождение политической части этого фильма и исследования Андрея Зберовского, открывающее некую специфически современную задачу: не упустить исторический шанс на долговременное совмещение фактического демократизма с процессом ликвидации профессионального кретинизма, с процессом развития планового хозяйства. Представится ли такой шанс это ещё не известно по причине отсутствия должно глубоких исследований движения современного общества. Однако воспользоваться таким шансом критически важно, чтобы согласовать технологическое, политическое и педагогическое движение всего общества в сторону ликвидации частной собственности на главные жизненные средства народной жизни. Потому новый демократический механизм должен будет выдержать то самое сократовское вопрошание. Замечателен контекст раскрытия одной из форм такого вопрошания в рецензируемой книге:
«В Ксенофонтовском диалоге «Разговор Сократа с Гиппием о справедливости» софист Гиппий, во время очередного приезда в Афины, подойдя к группе людей, собравшихся вокруг Сократа, стал свидетелем разговора Сократа на тему о том, почему же если кто хочет научить кого-то плотничьему или сапожному ремеслу, он не затрудняется с тем, к кому отправить его учить; но, странное дело, если сам ли хочет научиться справедливости или отдать в обучение ей сына или слугу, то не знает, куда идти для этой цели.
Услыхав это, Гиппий, в насмешку над ним, сказал: Ты всё ещё, Сократ, говоришь то же самое, что я давно когда-то от тебя слышал?
А что еще страннее, отвечал Сократ, я говорю всегда не только одно и то же, но и об одном и том же; а ты, может быть благодаря своей многосторонней учёности, никогда не говоришь об одном и том же одного и того же [24].
Подчеркнем ещё раз: сформулировав когда-то свои жизненные цели, Сократ оставался верен им на протяжении всей своей жизни и не изменял им ни при любой власти, ни при любых (даже неблагоприятных для себя) жизненных обстоятельствах. И даже в старости, когда Сократа стыдили, что неприлично в его годы гоняться за словами, и если кто запутается в речи, полагать это счастливой находкой, философ упорно стоял на том, что ему необходимо познавать истину и делать это возможно только в диалоге с множеством людей [25]».
Демократические симпатии Сократа оказались отнесены к эпохе активно разлагающейся под влиянием частной собственности демократии Афин когда прошла его молодость. Несмотря на крайне исторически ограниченный характер тех политических установлений афинской демократии, сложно не заметить, что, в противоположность другим полисам Эллады, особенно Спарте, Афины демократического времени оказались крайне продуктивны на представителей всякого рода всеобщей деятельности. Знание их наследия в своей отрасли небесполезно множеству наших современников: драматургам, архитекторам, историкам4, теоретикам, юристам. В демократических Афинах зародилась трагическая и сатирическая драматургия и вообще театральная культура, классическая архитектура, да даже получившая впервые собственную форму политическая мысль. Ибо политическое мышление не имело благодатной почвы для развития в деспотиях, где дело сводилось к личной преданности монарху, политически полностью подавлявшему как низы общества, так и низы господствующего класса.
Читая описание демократических установлений Афин, сложно мимоходом не сравнивать их с тем, что исследует и предлагает Ленин в работе «Государство и революция». Настолько полезной для размышлений над современными трудными проблемами народной жизни является это сопоставление, эта перекличка и этот диссонанс двух политических камертонов совершенно разных эпох. Как свежо читается в контексте противодействия товарности, например, такой находимый в рецензируемой работе, тезис Фукидида: «Под демократией у нас стали понимать всё, что противодействует господству одного человека». История древних Афин в свете этого тезиса видится как безнадёжная попытка сохранить демократизм не покушаясь на постоянно разлагающую её частную собственность. Сократ вполне разделяет эту иллюзию, пытаясь теоретически решить государственную проблему идеалистическим способом. Уже его ученик Платон попытался противопоставить хаосу частнособственнической конкуренции свою явно прокоммунистическую концепцию. Но она тоже оказалась реакционной по причине того, что до открытия нравственной и экономической природы государства оставалось много веков. Мыслители Английской революции, включая Уистенли, развивают всё ещё сократовский взгляд на функционирование государства. Восстановление монархии служит толчком к переоценке всех политических концепций, которое особенно активно осуществляется во Франции. Максимилиан Робеспьер5 уже в самом начале политического революционного процесса ясно понимал, что государственные функции полностью независимы от нравственных качеств должностных лиц и что суть государства в его способе организации, а не в личностных проявлениях отдельных должностных лиц или всех их вместе взятых. Гегель и Фихте также исходят из этой догадки, предстающей у них в несколько туманном виде, тогда как Маркс и Чернышевский независимо дают её политэкономическое обоснование. Как для автора «Капитала», так и для автора «Очерков политической экономии по Миллю» государственные функции как порождение товарного хозяйства полностью автономны от нравственных качеств должностных лиц и потому так называемая «борьба против коррупции» имеет чисто иллюзорное и декоративное значение. Это то как раз обоснование примет за основу практических выводов уже Ленин в работе «Государство и революция», где чувствуется критическая переработка практики афинской демократии, которая была, конечно же, косвенной. Начало пути постижения животрепещущих проблем ликвидации разделения субъектов и объектов политики, заявленных Лениным, было дано в политической мысли Сократа и в её развитии его наиболее оригинальным учеником - Платоном. «Никомахайскую этику» Аристотеля Стагирита Ленин, как известно, проштудировал в период своего интереса к теории государства.
Всё-таки прав был украинский товарищ, указавший, что только афинская и советская демократия составили две классические эпохи человечества, запечатлённые не только в духе, но и в широчайшей практике. Перелистывая сборник научной конференции «Марксизм та сучасність: радянська філософія - вчора, сьогодні, завтра» сложно опровергнуть то, что дальнейшее развитие мысли не в сторону отказа от мышления также невозможно сейчас вне знакомства с противниками эмпиризма6 из стран народной демократии и СССР, как оно было невозможно в античности вне сильного влияния наследия Сократа и его ближайших учеников: Платона и Антисфена. Как раз для проверки античного теоретического мышления советским теоретическим мышлением (или наоборот, разницы нет) книга Андрея Зберовского даёт очень много ценной фактографии. О том насколько продуктивным может быть такая перепроверка на совершенно другом примере свидетельствует присланный мне на днях талантливейший памфлет «Криптоленинист Платон против «диалектического материализма»», происходящий, как ни странно, из России. Это свидетельство как очень сильного оздоровления российского теоретического коммунизма так и завершения многолетнего исключительного антикоммунистического характера большинства российских идейных продуктов. К счастью это не первое подтверждение того, что в России есть идейные силы, способные снова сделать отвергнутый в 1990 году европейский теоретический выбор и вернуться для этого, в первую очередь, как ни странно, к продолжению дела именно советских противников эмпиризма. Ибо всякая иная ориентация тут же будет означать провинциализм намного худший, чем у Андрея Зберовского, ограничивающегося только ссылками на российские переводы античных источников и на случайных американских эмпириков. Этих последних сейчас, очень похоже, в российских академических кругах цитируют также, как некогда Суслова: «бо треба»7. Плюрализм как хаос уничтожающих истину многочисленных мнений заключается в том, что если ранее был один Суслов, то сейчас каждый может найти себе по вкусу заокеанских эмпириков; «продвинутые» ищут постмодернистов. Глубокая враждебность Сократа плюрализму как форме духовной жизни в противоположность поиску истины (филодоксии против философии) в основном оказывается без внимания Андрея Зберовского. Но Марек Семек принципиально выделяет именно те черты сократовского наследия, которые очень многим были абсолютно неприемлемы в Народной Польше, СССР и России:
«Известно ведь, что Сократ был собственным творцом и вдохновителем гуманистичных традиций философии в нашем культурном кругу. Был первым, кто тесно соединил истину теоретическую с истиной нравственной. От него идёт то глубокое убеждение, что так свойственно для магистральной линии всей европейской культуры, что все человеческие проблемы принципиально решаемы на основе рациональной и полемической, что они могут формулироваться во всеобще-понятных категориях и разрешаться таким способом, который одинаков для всех людей без исключения». Сразу два тезиса, резко противостоящие всем мировым активным разновидностям буржуазной идеологии! Кстати, оба хорошо сходятся с деятельностью Марии Львовны Злотиной, которая заложила на Украине сообщества собственно теоретического мышления в самой передовой форме. Так сократическое наследие по существу сходится с недавним прошлым наших юго-восточных соседей.
Трудно отделаться от мысли, что по сократическим критериям исследование Андрея Зберовского едва ли может быть высоко оценено. Как он сам относится к Сократу? Воплощённое в книге отношение явно отличается от записанного в ней же. Сложно не вспомнить в связи с этим интересную цитату с комментарием Анатолия Канарского в «Диалектике эстетического процесса»:
«... История полна множеством примеров удивительной цельности и стойкости человеческой натуры, её беззаветной преданности правому делу. «Если Демокрит, например, решил, что чувственное знание неистинно и вводит в заблуждение, он, как рассказывают античные источники, выколол себе глаза (поистине непосредственность до конца! - А. К.). У современного буржуазного философа этот факт может вызвать лишь «нервный смех». Ведь он - актёр, «частичный работник». И он знает, что «на работе» можно доказывать все, что угодно, лишь бы это было логично, оригинально и находило благодарных читателей или слушателей. Можно, например, неопровержимо доказать, что на всем свете нет ничего, кроме меня самого и моей абсолютно автономной воли, или что истинное бытие есть смерть. Но зачем же при этом «стулья ломать?» Нет, современный философ во имя своей абстрактной теории не будет отрицать существование собственной жены, весьма существенно ограничивающей его автономную волю, или кончать жизнь самоубийством. Дураки перевелись. Он знает: одно дело - на работе, а другое - дома. И как бы он ни восхищался своим идеалом - античностью, про себя он считает Демокрита по крайней мере ... сумасшедшим»
Ну так разве мы можем ждать другого отношения от автора современной академической и российской книги о Сократе? Ясно же, что приходим за фактами для размышлений своей головой. А «других современных авторов у меня для вас нет».
Академизм неслучайно поставлен рядом с российским происхождением для указания на очевидные слабости книги. Ориентация на российские переводы для Андрея Зберовского могла бы показаться простительной, если бы все факты тщательно выверялись. Однако, уже в первых абзацах мы встречаемся с грубой ошибкой когда упоминается чаша цикуты. Современная польская, немецкая и чешская литература по токсикологии однозначно упоминает другой состав яда8 на основании хорошо зафиксированных и проверяемых в разных исторических источниках симптомов.
При всей мелочности указание о ядах должно было подготовить читателя к более серьёзному вопросу об историческом взгляде на себя:
«<...> в середине V века до н. э. в Древней Элладе <...> человечество дошло до понимания того, что есть история, усилиями Геродота, а затем и Фукидида, вдруг осознало, что всё в мире обусловлено не волею богов (или во всяком случае, по мысли авторов, не только волею богов), но и усилиями самих людей. Причем, тут же выяснилось, что поступки тех, кто жил столетия назад, будучи бережно сохранными и переданными в хронологическом пространстве, каким-то странным образом детерминируют, обуславливают поступки тех, кто о них знает! И посему нужно не только бережно записывать всё происходящее, но и в критические для себя моменты жизни следует вести себя так, как будто ты находишься на орхестре театра (который как раз тогда же и был придуман), и на тебя смотрят десятки тысяч восхищённых твоей игрой зрителей, пусть даже смотрят... из будущего. И тогда любая фальшь, когда человек всё время говорил одно, а в итоге поступил наперекор самому себе, тут же вызовет негодование людей, опозорит тебя на целые столетия, может быть, навсегда. И потому приличному человеку, уже осмысленно думающему, каким образом он будет представлен в истории, делать так уже не должно!»
Оставим в стороне для французских исследователей вопрос о связи исторического взгляда с робеспьеровской идеологемой «будущих поколений». Вопрос в том, выдерживает ли исследование Андрея Зберовского такой исторический взгляд? А более сложный вопрос: выдерживает ли его эта рецензия?
Указывая на собственные воззрения Сократа, Андрей Зберовский исторически достоверно даёт нам образ ограниченного в своём времени мыслителя со значительными идеалистическими тенденциями. Нужно помнить ведь, что историческое оформление первой сознательно идеалистической концепции осуществил именно Платон - ученик Сократа. Мало интересным оказывается специфическое нравственное учение Сократа или его представления о душе. Всё это оказывается слишком тесно связано с исчезнувшими условиями античности. Но, вместе с их утратой, обнаруживалось нечто более важное: тот способ мышления и действования, который даёт Сократ, имеет потенциал далеко за пределами тех неразвитых общественных отношений в которых он был выработан. Этот потенциал простирается не только от афинской демократии до советской, но и дальше, в обозримое будущее нашего общества на целые десятилетия вперёд. Замечательна строго партийная и точная мысль Семека по этому поводу:
«Но собственно наследие Сократа - это не столько готовые ответы и решения, сколько соответствующая определённая основа их поиска. Она выражается полнее всего Сократовским «знаю, что ничего не знаю». Это совсем не выражение слабости, но наоборот - гордое выражение превосходства над теми, которым кажется, что они обладают каким-то окончательным знанием. Ведь это их знание лишь видимость - но сами они о том не знают. Они ведь не сознают даже своего незнания - и в том собственно состоит их ничтожность перед Сократом, который, по крайней мере в этом, отдаёт себе отчёт.
В этом собственно видится наибольшая ценность сократического элемента в человеческой культуре. Афинский философ - это творец и символ такой мыслительной традиции, в которой родилась и снова возрождается критическая основа, основа оппозиции против всего, что хочет сойти за несомненное и окончательное, за догмат. Традиция эта выводит на первый план отрицательные и критические функции философского мышления. Наименьший вес оставляется за формулированием истин и утвердительных положений, наоборот, неотрывно и безжалостно обнажается каждая мистификация. Распутывая следы ложности и лживости, вносить беспокойство в дела, выглядящие очевидными, отбросить освящённые авторитеты, пробудить сомнения, ставить вопросы непрерывно и агрессивно. Не зря сам Сократ говорил, что он как «овод, пущенный с руки бога», что хочет беспокоить своих ближних упрямо и неотвязно, чтобы как сказал - «не опустились». Чтобы не опустились - значит: чтобы не замкнулись в разрозненных клетках своих понятий, чтобы не отождествили себя без остатка с какой-либо системой умствования или моральной системой. Ведь зло действует тогда, когда человек даёт себя целиком заменить неподвижной системой категорий и понятий».
____
1 Здесь и далее цитируется российский перевод Миколая Загорского - Авт.
2 «Семек» - заимствование польского написания через белорусский язык. «Щемек» - лучшая для российского читателя передача польского озвучивания фамилии - Авт.
3 Говоря о жизни личности как целиком общественном явлении, предполагающем физиологически нормальное тело, в том числе и мозг, нет никакого смысла указывать на биологические предпосылки. Обширные экспериментальные исследования Л. С. Выгодского, А.Р.Лурии и А.Н. Леонтьева показали не только отсутствие инстинктивного поведения у человека, но и то, что любые биологические предпосылки психики глубоко скрыты в основание, раз над ними надстроена собственно человеческая психика. По этой же причине там где явно обнажаются биологические основания речь идёт о явной психической патологии, см. дефектологические психологические исследования инвалидов - бывших красноармейцев с различными ранениями нервной системы и органов чувств - Авт.
4 К слову сказать, труды «отца истории» Геродота и Фукидида как документы относятся в истории сразу к двум «ведомствам». Они письменный источник для своего времени, они же первый выраженный образец собственно исторического знания - Авт.
5 Выступление в Национальном Собрании 10 мая 1793 г., см. Robespierre. Textes choisis. V. II. Paris, 1973.
6 То есть со всеми теми, кто более-менее успешно представлял линию ортодоксального марксизма в противостоянии агрессивным эмпирикам типа Адама Шаффа(ПНР), Желю Желева(НРБ), Оты Шика(ЧССР), Михаила Суслова(СССР). Значительных успехов в этом направлении добились Мария Злотина, Валерий Босенко и Анатолий Канарский на Украине, Михаил Лифшиц и Эвальд Ильенков в России, Марек Семек и Станислав Раинко в Польше- Авт.
7 Многозначительный украинский оборот аналогичный польскому bo trzeba, который можно перевести несколькими способами: «так установлено»/«такова потребность»/«так как надо».
8 Наиболее вероятен яд, заготовленный из травы conīum maculātum - Авт.
