Вернуться на главную страницу
«Легенда о Лессинге» Франтишека Меринга (в сравнении с работой Чернышевского и в отнесении к современности)
Письменное наследие Франтишека Меринга не избаловано вниманием наших современников. Если же мы встречаемся с этим именем, то почти наверняка оказывается, что речь идёт об изучении известной биографии Карла Маркса, имеющей значение исторического источника. Да и эта встреча до известной степени более типична для американцев, чем для поляков. Самый простой текстологический поиск показывает, что, не говоря о немцах, индийцы, южноафриканцы и граждане США имеют обширный блок нормализованных англоязычных гиперетекстов произведений Меринга скорее благодаря, чем вопреки тому, что английский язык до сих пор не входит в число мировых языков теоретического мышления. Польское же внимание к наследию Меринга совершенно недостаточно.
Наиболее передовые отечественные текстологи до сих пор ограничились публикацией только двух произведений Меринга [1]. Одно из них - это сборник произведений военной тематики «Pisma wojskowe», изданный в Народной Польше Министерством Обороны Национальной в 1960 году [2]. Сама эта публикация тем более обладает горьким привкусом, что была результатом перенесения интереса к военной теории из кругов немецкого теоретического коммунизма в соответствующие польские круги. В Польше для этого перенесения не было никаких предпосылок, кроме пытливых умов, и нечего удивляться, что слабая полемика по военной теории напоминала обсуждения бизнес-планов в детском саду. Притом нельзя сказать, что учебный курс отечественных военных учебных заведений ушёл от выводов Меринга и Энгельса. Одна товаришка достоверно сообщала, что с падением Народной Польши были убраны источники цитат и переформулированы соответствующие положения, чтобы затруднить узнавание оригиналов. Конечно же убрали освободительную тематику и перестали указывать на материалистические тенденции у Клаузевица, сближая его с позитивистами. Так в обкусанном и анонимизированном виде результаты работы Меринга в чью-то пользу работают в системе военного обучения Войска Польского. Оно уже давно не народное, а больше похоже на то, которое получилось по итогам деятельности Пилсудского и которое оказалось дезорганизованным именно в том сентябре 1939 года, когда как раз настало время выполнить оборонительные военные задачи. Впрочем, за полстолетия до нашего времени Эвальд Ильенков далеко не первым обратил внимание, что материалистической диалектике противостоит не другая система, а отсутствие систематического мышления. С точки зрения военной теории, за последние сорок лет едва ли произошёл меньший обвал, чем в отечественной промышленности.
В том же 1960 году, когда на польском издали военные произведения Меринга, знаменитое издательство «Книга и Знание»[3]выпустило другой польский перевод. Это произведение „Legenda o Lessingu"[4] будет в центре нашей рецензии. О популярности истории немецкого теоретического мышления в современной Польше свидетельствует тот факт, что этого издания до сих пор нет не то что в нормализованном гипертексте, но и в фотокопии. Время поиска бумажного издания было столь велико, что быстрее оказалось начать читать оригинал, имеющийся в виде нормализованного гипертекста в каталоге проекта «Гутенберг» [5]. Что касается Германии, то тут должно быть характерным, что немецкая секция marxists.org в собрании сочинений Меринга [6] его книги о Лессинге не имеет. Причина того, что английский перевод этой книги востребован больше немецкого, кроется, в немалой степени, в том, что сам Лессинг является в современной Германии совершенно неподходящей в политическом и нравственном отношении фигурой. За двести лет потерпели поражение неоднократные попытки сделать из Лессинга сторонника прусского деспотизма, филосемита или антисемита, государственника или предшественника анархизма, нигилиста или пуританина. Как так называемым «правым», так и так называемым «левым» кругам современной немецкой политики Лессинг не может быть ничем полезен. Он принадлежит к партии, которая в ней не представлена, - к партии предметно истинного мышления и решительного общественного переворота. Несмотря на то, что Франтишек Меринг упоминает для 1890-х годов обширнейшую литературу о Лессинге в десятки наименований популярных изданий, несмотря также на то, что с Лессинга началась послегитлеровская театральная жизнь Берлина, трудно утверждать, что уроженец Каменца широко известен современному поколению его соотечественников. Едва ли можно ошибиться, указав годы, начинающие долговременный спад внимания соотечественников к Лессингу: 1914, 1933, 1990. В первых двух случаях решающую роль могло сыграть отвращение основателя немецкой классической литературы к грабительским войнам, в случае же второго аншлюсса Лессинг был нежелателен как исторический представитель партии мышления, более последовательный в ряде вопросов, чем даже Гегель. Перенесение исследовательского метода Лессинга и его политических воззрений в более поздние времена создавало явно нежелательные ассоциации для господствующих классов Германии. Впрочем, размышления о современности стоит продолжить после указания на контекст рецензии.
Читатель, желающий проверить предлагаемые выводы, должен будет уловить духовное содержание следующих произведений:
1. «Лессинг, его время, его жизнь и деятельность» Николая Чернышевского (конец 1850-х гг.). Доступный нормализованный гипертекст можно подвергнуть автоматическому переводу. Польскому читателю, при доступности, можно рекомендовать украинский перевод, отличающийся в данном направлении перевода намного лучшим качеством. Впрочем, и на белорусском языке оригинал утратит немного.
2. «Материализм и эмпириокритицизм» Владимира Ленина (1907-1909 гг.). Книга, доступная на языках всех наших соседей показывает способ критики воззрений оппонентов на основе их собственного внутреннего развития. Ленинская методология позволяет оценить полемики Лессинга с более важной для современности стороны, чем при простом вчитывании в ушедший исторический контекст.
3. „Anspruch der Vernunft" Манфреда Бура и Герда Иррлица (1960-е гг.). Популярная попытка изложения истории немецкой классической литературы и немецкой классической философии, предпринятая в 1960-х годах одним из самых интересных мыслителей Демократической Германии. Книга эта служит в некотором роде популярным введением в так называемое ленинское завещание. Сложно сказать, претендовали ли авторы на его исполнение, но, во всяком случае, подобно Милану Соботке, Мареку Семеку и Эвальду Ильенкову, они хорошо знали соответствующие указания Ленина и поставили указанные им проблемы в центр своих исследований в те намного более благоприятные для теоретической работы годы.
4. „Fryderyk Schiller" Марека Семека (1960-е гг.), изданная в Варшаве в 1970-х годах и не имеющая переводов на языки большинства наших соседей. В этой книге «коммунистический Лессинг Польши» подводит первые итоги своему знакомству с богатством немецкоязычных источников и исследует теоретическое воззрения одного из наиболее удачных продолжателей дела Лессинга. Семек по существу видит в Шиллере немецкого мыслителя и писателя, ставшего для своего времени лучшим воплощением классового сознания немецкой буржуазии, автора новаторской исторической исследовательской методологии, воплощённой в «Валенштейне». Шиллер позволяет лучше оттенить деятельность Лессинга по пробуждению теоретической жизни. В наложении на биографию Семека, чей авторский образ проступает в произведении, становится возможным понять очень многое в проблеме отношения деятельности и наследия Лессинга к нашей современности. Тем более это становится интересным, что в книге о Шиллере автор «Гамбургской драматургии» упоминается очень редко.
Подобно тому, как по характеристике Семека Сократ избегает классифицирования по навязчиво-глупым критериям, так избегает их и Лессинг. Если в 1890-х годах Меринг жаловался, что в академических и официальных кругах уже не могли воспроизводить целостную историю деятельности Лессинга, то тем более это верно теперь.
Подобно тому, как анализ российских источников, связанных с работой Чернышевского о Лессинге, выявил, что более-менее широкая память о ней сведена к набору нескольких фраз автора «Пролога», так и для немецкой интеллигенции от работы Меринга не осталось ничего большего, чем первая же её знаменитая фраза.
Unter den großen Denkern und Dichtern des deutschen Bürgertums (Меж великих мыслителей и поэтов немецкой буржуазии) hat keiner im Leben tatsächlich ein schwereres (нет того, чья жизнь была бы столь тяжкой), nach seinem Tode anscheinend ein glücklicheres Los gezogen (а чья посмертная доля была бы столь счастливой) als Lessing (как у Лессинга).
Живая личность Лессинга отделена от нас уже как четвертью тысячелетия. Он стоял столь же далеко от современности, как от времени Мюнцера. Чем же может быть полезна нам работа Меринга о Лессинге с подзаголовком «Zur Geschichte und Kritik (к истории и критике) des preußischen Despotismus (прусского деспотизма) und der klassischen Literatur (и классической литературы)»? Почти нельзя обойти при чтении этой работы вопросов умственного и организационного краха политического коммунизма в половине европейских стран. Превращение политического коммунизма в политический антикоммунизм произошло не сейчас, но оно продолжается и мощнейшим образом влияет на вопрошание, касающееся перспектив очеловечивания общества, ликвидации классового деления. А как раз такое вопрошание не менее характерно для Меринга, пытавшегося утвердить его критикой истории. Да и для Лессинга обозначенный круг вопросов был одним из центральных, если учесть их историческую форму в его эпоху.
В отличие от работы Чернышевского, книга Меринга не является строго биографической. Как талантливый военный журналист энгельсовской школы, автор «Легенды о Лессинге» посвящает около трети своего труда подробной характеристике армий и способа ведения боевых действий в период Семилетней войны, определившей переход Силезии со Вроцлавом из монархии Габсбургов в монархию Гогенцоллернов. Разоблачение грабительской войны Фридриха II против соседей может показаться принадлежностью политики вековой давности, но это совсем не так. Ранее немецкий читатель легко угадывал предостережение против диктатуры Круппов, Тиссенов и прочих политических нанимателей небезызвестного австрийского художника-модерниста. Теперь улавливаются другие предостережения в связи с разоблачением реакционных союзов в военных и полицейских кругах и на фоне сознательной эскалации миграционных проблем правящей частью немецкой буржуазии. В современном немецком обществе большей жизненностью обладает Фридрих II Гогенцоллерн, чем Фридрих Шиллер.
Книга Меринга была, как потом оказалось, исследованием одной их предпосылок того духа погребка Бюргерброй, который был щедро взращен инвестициями Круппов, Тиссенов и подобных кругов до превращения в военный психоз завоевания мирового господства. Другие трактовки произведения Меринга, игнорирующие этот момент, неизбежно оказывались потому не просто менее познавательными для современности, но прямо уводящими от сути. В этом отношении нет ничего вреднее, чем составленное каким-то «левым» сторонником взглядов доктора Фройда резюме, сводящее основной конфликт книги Меринга к противостоянию анального садиста короля Фридриха Гогенцоллерна и генитально ориентированного мыслителя Готхольда Лессинга. Даже если абстрагироваться от того, что практикующий психиатр Фройд уделяет совсем немного внимания здоровому психическому типу, названному им генитальной ориентацией, то очень большой абстракцией и политической диверсией будет сведение великой классовой коллизии к противостоянию коронованного любителя однополых утех и полунищего литератора, чья взаимная любовь с Евой Кёниг стала своеобразным предвосхищением любви Карла Маркса и Женни фон Вестфален. Тут даже фроммовская схема, следуя которой можно увидеть коронованного административного некрофила напротив жизнерадостного биофила, будет обладать тем же недостатком при меньшей остроте терминов для филистерского взгляда.
Взгляд самого Меринга на конфликт Фридриха II и Готхольда Лессинга также страдает известной абстрактностью. Он мастерски доводит теоретические взгляды короля до его нищенских в духовном отношении воззрений. А вот при обращении с воззрениями духовного и политического противника короля Меринг не чувствует себя столь уверенным. Он бессилен полноценно раскрыть теоретическую биографию Лессинга, несмотря на способность раскрывать нюансы взглядов, трудно поддававшиеся объяснению в популярной литературе об основателе немецкой классической литературы. Объяснения Меринга о роли классового сознания в деятельности автора «Гамбургской драматургии» достаточны для разоблачения буржуазной легенды о Лессинге, но недостаточны для конкретного раскрытия этого самого сознания в его исторической полноте. В области военной истории Пруссии Меринг явно достигает большего накала, большей ясности и большей детальности, чем в области разъяснения теоретических воззрений Лессинга, особенно же, его приверженности воззрениям Спинозы. Здесь можно увидеть зловещий след эпохи, отразившийся и на авторе «Легенды о Лессинге». Именно провал теоретической работы в СДПГ в первом десятилетии прошлого века сыграл зловещую роль в провале ноябрьской революции 1918 года и в политическом успехе одного австрийского художника-модерниста как характерного представителя одной очень популярной демагогической партии. Занятно потому соотнести указанную особенность книги Меринга с противоположной чертой книги Чернышевского, который даёт преимущественно теоретическую биографию Лессинга, несмотря на то, что основывается на материале идеологов немецкой буржуазии и несколько раз ошибается с классовой стороны. В целом же выходит, что работа Чернышевского, не знавшего марксисткой терминологии, в отношении биографии Лессинга оказывается ближе к духу исследований Маркса, чем работа Меринга. Но такое преимущество не даётся бесплатно. Чернышевский приспосабливает изложение биографии Лессинга к кануну революционной ситуации 1861 года и частично даже к своей биографии [7]. Теоретическое изложение от этого выигрывает и приобретает яркость. Но должного обобщения по этой же причине Чернышевский не может получить, так как оно не было нужно российскому крестьянству того времени. Увидеть в Лессинге выдающегося представителя классового сознания передового класса мог только Меринг, связанный с немецким пролетариатом. Для Чернышевского подобное мужество мышления в своих условиях невозможно, ибо в России не было требующего такого мышления пролетариата, теоретически и политически отделившегося от своих ближайших союзников. Как бы в противоречии с этим, глава «Лессинг и пролетариат» очевидно не удалась Мерингу. Будучи подходящей под политическую обстановку 1890-х годов, она совсем не подходит под современность, ибо теоретическое значение труда Меринга немало потеряло, будучи овеяно дымом Заксенхаузена и Бухенвальда. И если свежесть восприятия великих творений Иоганна Себастьяна Баха (современника Лессинга) мало теряет от последующих коллизий немецкой истории, то только потому, что они не связаны с кричащими коллизиями той эпохи в современном сознании так тесно, как работы Лессинга и о нём. Меринг ничего не мог знать о событиях после своей смерти, но история вынесла свой безрадостный приговор силе теоретической способности автора «Легенды о Лессинге». Наоборот, в России, где о Лессинге писал Чернышевский, состоялась успешная революция. Отсюда происходит то, что о современном значении способа мышления и способа действий Лессинга намного лучше сказано ... у Чернышевского, для которого марксистская терминология не была известна.
Одной из наиболее сильных сторон книги Меринга является изображение Лессинга как трагической фигуры, чья сознательная жизнь была балансированием на грани возможного, поиском мельчайших областей здоровья в заживо гниющем обществе. В этой своей тонкой и развитой исторической чувственности Меринг местами гениален. Многие из читателей знают, что Энгельс вынужден был заниматься бизнесом, чтобы поддерживать исследования Маркса по законам исторического исчерпания бизнеса как главного принципа организации общества. Но мало кто соотносит с такой превращающей противоположности ситуацией некое её нравственное предвосхищение из жизни Лессинга. Этот жизнерадостный саксонский подданный, люто ненавидящий завоевательные войны, вынужден был работать секретарём у прусского генерала Тауэница, возглавлявшего военную администрацию в завоёванном у Габсбургов Вроцлаве. Он знал многих прусских военных и видел, что общественные условия не допускают их к другому образу. А вербовка солдат среди крестьян и разночинцев и подавно была дополнением к безвыходной нищете широких слоёв немецкого народа. В «Минне фон Барнгельм» в лице главного героя Лессинг пытается показать, каким может быть прусский офицер, если он не пожелает полностью превращаться в королевский скот. Но это сугубое исключение, исторически подтверждаемое лишь совокупностью личных черт всех знакомых Лессинга того времени из среды прусского офицерства. Если по цензурным условиям в драме Лессинг внешне нейтрален к Семилетней войне, то любая попытка вскрытия слегка заслонённого смысла или внимательного вчитывания не оставляет никаких сомнений в его ненависти к войне как чрезвычайному продолжению обычного монаршего насилия над подданными. Современная дешёвая школьная агитка из Германии, где портрет Лессинга находится на соседних страницах с картинами «Атака прусской пехоты при Гогенфридберге» Рёхлинга и «Прежде всего король» Роберта Вартмюллера блестяще и в деталях разоблачается Мерингом, а Чернышевский ограничивается здесь лишь несколькими, но решительными указаниями о несовместимости воззрений Лессинга с оправданием или апологией захватнических войн.
Лессинговское отношение к войне в известном отношении оказывается более здоровым, чем у Гегеля, который считал войны полезными, иногда очищающими, встрясками. Автор «Гамбургской драматургии» видит в войне намного меньше пользы, но не может отказаться от признания, что сам совсем окончательно нравственно и умственно не погиб в филистерском Берлине только потому, что началась Семилетняя война. Лишь в результате войны в прифронтовой полосе было некоторое оживление и оздоровление общественной жизни, немного освободившейся от шаблонного маразматического формализма. До того же везде вокруг Лессинг видел только грубое торжество филистерства и тупоумия, увековечивающее духовную и материальную нищету всех непривилегированных сословий будущей немецкой нации. И здесь интересно духовное мужество Лессинга. Он остался передовым представителем классового сознания передового класса только благодаря войне, но даже этот ясно осознаваемый факт не привёл его к апологии захватнических войн. «Минна фон Барнгельм» - это драма с глубинной и мастерской антивоенной мыслью.
Энгельс работал бизнесменом для поддержки исследований условий уничтожения бизнеса как главенствующего общественного принципа, а Лессинг, люто ненавидящий завоевательные войны, вынужден был работать секретарём у прусского генерала Тауэница в оккупационной администрации Силезии, отнятой у Габсбургов. Никакой подобной острой диалектики нет у автора «Пролога», от которого немецкие буржуазные историки успешно скрыли эту интереснейшую для него часть духовной биографии Лессинга. У Чернышевского внимание к теоретической биографии Лессинга естественно переходит в его оценку как победителя, что соответствует точке зрения идеологов немецкой буржуазии Шлоссера и Гервинуса. Меринг, наоборот, понимает, что Лессинг был мастером превращать поражения в победы, хотя очень далёк сам от этого искусства. Способность превращать поражения в победы ещё более была характерна для Ленина, история деятельности которого была цепочкой провалов, ведущих к победе только потому, что ни один провал не был деморализующей ошибкой. Нечто похожее можно увидеть в истории полемик Лессинга. Отсюда же выходит современная задача разоблачения многочисленных «легенд о Ленине» в том же духе, как Меринг разоблачал легенду о Лессинге. Подобно тому, как реакционная легенда о Лессинге была следствием игнорирования его письменного наследия и контекста его деятельности, так ровно те же самые факторы складывают легенду о Ленине, чьи отголоски ещё различимы в теоретическом коммунизме как Польши, так и у всех наших сухопутных соседей. Не говоря о том, что официальное теоретическое сознание стран народной демократии явно более склонялось к последствиям деборинской школы, чем к выводам из ленинских произведений, стоит отметить то, что даже для Макаренко мысль об обращении к Ленину как к теоретику обладала очень заметными чертами новаторства. Но то был гениальный практик педагогики, а обнаруженные в России 2015 года элементы, сочувствующие коммунизму, оказались намного ниже Макаренко. Не беда, если бы они не умели читать Ленина как теоретика, беда - что они не пытались и не желали этого. Такое уже было в отечественной истории с весьма неблагоприятными последствиями для развития способности мышления. Так, митинско-юдиский прихвостень Колаковский, в отличие от, например, ксёндза Бохеньского, имел крайне неадекватное представление о ленинском теоретическом наследии как в «коммунистический» период своей деятельности, так и в период, когда его называли мэтром польского антикоммунизма. А Ярослав Ладош, как один из наиболее влиятельных теоретиков польского политического коммунизма, явно более склонялся к работе с проблематикой, затронутой французскими мыслителями школы Альтюссера, чем к рассмотрению перспектив продвижения по той линии, которую можно обозначить именами Лессинга, Гегеля, Фейербаха, Маркса и Ленина. Но разоблачение легенды о Ленине остаётся делом будущего, ибо легенда о Лессинге была связана с десятками популярных изданий, а соразмерной общественной потребности в сочинениях о Ленине сейчас нет ни на польском, ни на немецком, ни на украинском, ни на языке самого Ленина. Полтора века с момента его рождения были отмечены в России единственной полновесной книгой «Пантократор солнечных пылинок». Пользуясь несколькими рецензиями украинского и российского происхождения, нужно отметить, что, несмотря на то, что в книге действует реальный Ленин, она явно клонится в бытовую сторону. Книга более склонна изображать мужичка-туриста, совершающего переход от Белого Дунайца до Морского ока, чем мыслителя-материалиста, вдумчиво исследующего законы общественных процессов. Товарищи подтвердили, что у автора в книге проведены самые извращённые представления о «Материализме и эмпириокритицизме». Но это не единичный случай, а проявление цельной системы полного непонимания теоретической биографии Ленина. Автором «Пантократора солнечных пылинок», Львом Данилкиным почти полностью игнорируется теоретическое значение так называемого «завещания Ленина», которое разбросано в «Философских тетрадках» и частично законспектировано в статье «О значении воинствующего материализма». Автор единственной свежей российской полновесной книги о Ленине не столько разоблачает легенду о Ленине, сколько заменяет в ней акценты. Те из них, что привычны для митиных, юдиных, шаффов и шиков, заменяются на бытовые. Увы, от этого становится только хуже, и риск того, что Гегель называет взглядом прислужника[8], тут не главный. Конечно, Ленин от этого оживает, но риск превращения в мужика, чистящего картофель [9], нельзя обойти иначе, чем показав во всей силе критическое мышление, охватывающее и разъясняющее умственную деятельность главного героя. Этого нет у авторов популярной буржуазной литературы о Лессинге, этого нет у Льва Данилкина, но это есть у авторов сценария фильма «Карл Маркс. Молодые годы». По той же самой причине - невозможности полного разоблачения реакционной легенды - в мои биографические очерки попали только Чернышевский и Цётка, но не Леся Українка и Ленин, о которых скопилось столько же, а то и больше материалов. Ибо в таком деле лучше следовать обычаям Лессинга и Маркса, чем Меринга, не считавшего что «Кожную кнігу трэба пісаць так, нібы гэта твая лепшая і апошняя», как выразил эту мысль белорусский классик.
Одновременно тонким психологизмом и умелой социологией отличается история переездов Лессинга, написанная Мерингом в противоположность тому, что Чернышевский не считает нужным её разгадывать. Автор «Легенды о Лессинге» показывает, как немецкий мыслитель и литератор во всей Германии пытается найти хоть что-то похожее на развитую духовную жизнь, как он ищет сообщество, более-мене проникнутое не сектантскими и мелочными, а хоть сколько-нибудь живыми и человечными интересами. Если жизнь заводит саксонского подданного Лессинга в прусскую столицу, то это никак не поясняется благотворностью существовавшего королевского правления, но скорее возможностью заработка и обнаружения в большом городе всяких тенденций, в том числе и относительно приемлемых для Лессинга. Королевско-прусский полицейский надзор ослабевал по мере отдаления от вопросов, важных для придворной группировки феодалов и потому, если Лессинг ненавидел политическую часть фоссовой газеты, в которой сотрудничал, то такой ценой он покупал право распоряжаться научной и литературной частью того же издания, где была развёрнута крупная битва за классовое сознание немецкой буржуазии.
Меринг острее Чернышевского видит различие взглядов Лессинга и Кристофа Николаи как последующего литературного представителя филистерства, остро конфликтовавшего с Гёте. Чернышевский не выделяет соответствующие разногласия по той причине, что в России 1850-х годов линия Лессинга и линия Николаи не разошлись. Расхождение это в России усилится вскоре после смерти Некрасова и будет закреплено духовными последствиями морозовской стачки.
У Чернышевского несколькими словами упоминаются представители шляхты из Поморья, которые были более здоровыми собеседниками Лессинга, чем многие представители немецкой буржуазии. Для Чернышевского это интересный факт нравственной истории далёкого времени, тогда как Меринг исследует основание знакомства Лессинга с прусскими офицерами, в особенности с Глеймом и Тауэницем, с точки зрения экономической истории феодальных групп, дававших офицерские кадры в Прусско-браденбургском государстве того времени. И тут оказывается, что передовой представитель классового сознания немецкой буржуазии находит столь мало сочувствия в своём классе, что больше сближается с наиболее здоровыми представителями низших слоёв феодального класса.
Знаменитую карточную игру Лессинга Чернышевский рассматривает близко к личностной черте своего героя, а Меринг более проницательно видит, что затягивающая игра на минимальных ставках была для Лессинга формой компенсации тухлой и бедной на события общественной и умственной жизни того времени, не способной волновать нервы. «До сих пор все ряды, все партии литературы состояли из людей, бывших сверстниками Лессинга или старше его. Он, человек, далеко опередивший своё поколение, был нравственно одинок между ними» - пишет Чернышевский.
Не менее интересно объяснение так называемого «вроцлавского молчания» Лессинга. Филистерам известно об этом периоде его жизни только то, что к рукам автора «Минны фон Барнгельм» ничего не прилипло по результатам занятия канцелярской работой на важной должности рядом с генералом Тауэницем - военным управляющим Силезии в период грабительской Семилетней войны. Игнорируя эту возмущающую современных филистеров черту биографии Лессинга, укажем на то, что во Вроцлаве он наблюдает общественную жизнь в небывалом богатстве её проявлений в связи с войной, временно задвинувшей неважные вопросы и сектантские интересны в пользу выживания. При всей ненормальности обстановки Лессинг улавливает вокруг себя больше здоровых стремлений, чем в филистерском Берлине или подавленном Липске.
С «Минной фон Барнгельм» связано также наиболее явное антимилитаристское заявление Лессинга, не расшифрованное Мерингом по условиям цензуры в монархии Гогенцоллернов. Так, справедливость в отношении Теллегейма восстанавливает брат короля Генрих, известный теперь преимущественно дворцом, ставшим зданием Берлинского Университета. Современники Лессинга понимали, что трудно было подобрать менее подходящую фигуру в роли проводника справедливости, чем этот кандидат на трон Соединённых Штатов Америки, прославившийся при жизни неуёмным милитаризмом, публично заявляемой педерастией и финансовой нечистоплотностью.
В отношении задачи, поставленной Мерингом по разоблачению реакционной легенды о верноподданном Лессинге, можно заметить, что она оказалась успешно решена. В итоге немецкая буржуазия предпочла просто забыть Лессинга и, по возможности, Фридриха II Гогенцоллерна, чтобы не становиться на точку зрения своего передового мыслителя. Тем самым было косвенно признано, что партия мышления, к которой принадлежал Лессинг, стоит в современной Германии против буржуазии и что самой этой буржуазии теперь нет никакого дела ни до своей классической литературы, ни до своего классического мышления. Грустную картину представляет духовное развитие Демократической Германии, где чеканные абстракции из „Anspruch der Vernunft" Манфреда Бура и Герда Иррлица превратились в предпосылки полного забвения классического наследия передового классового сознания местной буржуазии. Иррлиц и Бур в 1960-х годах, конечно, не должны были иметь ввиду Второй Аншлюсс 1990 года. Однако нарушенное ими историческое требование Гегеля иметь результат вместе со становлением всё же не лишает их частички ответственности за современное немецкое безмыслие. Сведение идей Лессинга к гуманности, даже в исторически специфической форме, является теоретическим преступлением перед критическим мышлением будущего, которому так обрадовался бы сам Лессинг. Ведь он был не филосемитом и не антисемитом, а сторонником превращения как евреев, так и немцев во всемирно-исторических людей. Лессинг был не государственником и не предшественником анархизма, а сторонником исторического рассмотрения государства как инструмента, который исчерпается не ранее, чем исчезнут предпосылки его существования. Особенно показательно отношение Лессинга к религиозным вопросам, перекликающееся с позицией Спинозы. Гервинус, Шлоссер и Чернышевский, указывающие на необходимость духовного единства лютеранской и католической части немецкой нации, правы лишь в очень узком историческом смысле. Ведь при такой формулировке религиозная полемика Лессинга не имеет теперь значения для современной Германии, что совершенно неверно. Наоборот, разделяя теологическое сознание и религиозную практику, Лессинг обнаруживает, что это два ряда явлений, имеющих принципиально разное происхождение. И тем самым он закладывает основу марксистской критики религии, которая основана не на административной мощи и не на атеистическом просвещении, а на создании планомерного хозяйственного развития, где всё больше факторов общей жизни подвластно каждому члену общества.
Стоит ли нашему современнику изучать «Легенду о Лессинге» Франтишека Меринга? Нелишним будет, разумеется, сравнительное чтение книги Меринга и статей Чернышевского, но в таком случае могут появиться непреодолимые языковые трудности, ибо обе книги не доступны на польском не только в гипертекстах, но и в фотокопиях, а отечественная библиотечная культура не так уж сильна даже в академических кругах, не говоря о теоретическом коммунизме. Таким образом, нормализованные гипертексты представляют языки оригиналов, что резко сужает возможную аудиторию сравнения. И всё же глубина организационного и умственного падения теоретического сознания в странах, имевших режимы народной демократии, едва ли скоро сделает бесполезными не только работы Миринга и Чернышевского о Лессинге, но и работы самого Лессинга. Если в чувственном отношении наш современник в основном видит в «Минне фон Барнгельм», «Саре Сампсон» и «Эмилии Галотти» прелестные образцы прошлых литературных форм, подобные по значению античным драмам, то не то с квазитеоретическими трактатами Лессинга. Несмотря даже на то, что по вопросам общественной жизни у Лессинга абсолютно преобладают идеалистические трактовки, его способ мышления в новых условиях имеет сильнейший материалистический потенциал, отмеченный явными симпатиями Фейербаха и Маркса к Лессингу в работах 1840-х годов. Несмотря на очень далёкую от научного коммунизма тематику «Лаокоона...», «Писем антикварного содержания», «Писем о новейшей немецкой литературе» и других произведений Лессинга, у него можно многому учиться для раскрытия собственной проблематики наук о коммунистическом переустройстве общества. Здесь и относительная простота языка, и безусловное уважение к оппонентам (названное филистерами «грубой полемикой»), соединяемое с принципиальной непримиримостью к их надёжно зафиксированными устаревшим и реакционным воззрениям. Здесь и мужество мышления вместе с самокритичностью, которая удерживает от недостаточно основательной полемики, но подталкивает к решительному выступлению там, где и собственные воззрения, и воззрения оппонентов достаточно прояснены. Едва ли для нашего современника возможно формальное подражание Лессингу, но стремление к целостности и систематичности воззрений в его работах ничуть не менее поучительно и замечательно, чем в «Анти-Дюринге» или «Материализме и эмпириокритицизме». Тем более интересно и полезно будет понять работы Энгельса и Ленина не как результат вдохновения гениальных авторов, а как познавательное продолжение той линии теоретической литературы, которая была заложена именно Лессингом и которая является общим истоком немецкой классической литературы и немецкой классической философии. Едва ли можно утверждать, что современность не знает потребности в создании работ, аналогичных по силе и глубине «Анти-Дюрингу», но тогда также неуместно утверждать, что по духовной силе такие работы могут оказаться слабее «Лаокоона». А раз начинать приходится от самого начала и в коммунистических кругах тех, кто не дошёл до лессинговской целостности воззрений много больше тех, кто приближается по теоретической силе к Энгельсу и Ленину, то совсем не лишним для большинства читателей будет проверить свои произведения на предмет того, не являются ли они недопустимо слабыми на фоне творений Лессинга, а значит и малозначительными для научного коммунизма. В нашем прошлом утрата лессинговского критицизма у официальных «сторонников коммунизма» типа Шика, Бруса, Суслова или Юдина уже оказалась связана с дальнейшим политическим поражением мощнейшего многомиллионного политического коммунизма. Можно ли позволить себе ещё раз ослабление критичности циркулирующей литературы, заявляющей разработку проблем научного коммунизма?
Лессинг как передовой представитель классового сознания передового класса учит нас великому значению теоретической борьбы, которое тем более усиливается, чем менее эпоха способствует широкой общественной субъектности угнетённых. И снова, как во времена Меринга, но уже только со стороны освободительных перспектив заметна перекличка нашего времени и времени Лессинга. Ибо революционное направление, не имеющее передовой теории, наиболее хорошо объясняющей общественную жизнь, не имеет никаких перспектив, кроме политического поражения.
___
[1] http://marksizm.edu.pl/wydawnictwa/klasyka-mysli-marksistowskiej/franz-mehring/
[2]Franciszek Mehring, Pisma wojskowe, Warszawa, 1960, Ministerstwo Obrony Narodowej, wydanie I.
[3] Не только в Польше, но и у всех наших соседей с падением народной демократии издательства перестали быть знаменитыми и перестали быть заметными участниками общественной жизни.
[4] F. Mehring, Legenda o Lessingu, wyd. pol.: KiW, Warszawa 1960.
[5] https://www.projekt-gutenberg.org/mehring/lessing/lessing.html
[6] http://www.marxists.org/deutsch/archiv/mehring/index.htm
[7] Отсылая свою работу о Лессинге отцу, Николай Гаврилович, согласно указаниям текстологов его собрания сочинений, имел ввиду пояснить свой образ жизни литературного деятеля без долгосрочной финансовой перспективы - Авт.
[8] См. также об этом заметку Семека «Ленин и прислужники», написанную в самые глухие времена.
[9] Образ из одного популярного фильма периода Народной Польши - Пер.
