Вернуться на главную страницу
Памяти Л. К. Науменко
Но предмет разговора и в самом деле простой - непосредственность человеческого чувственного состояния. И «аспект» постижения этого состояния может быть, в сущности, один: взять его живым, необеднённым, короче говоря, таким, каким оно в действительности является, неся в себе нагрузку всех определений жизни, пусть даже в одном из отдельных ее проявлений. Наконец, и ценность его такова, что под стать ценности любого движения знания или размышления. Ведь, наверное, тривиальной будет выглядеть мысль, что для того, чтобы умереть, достаточно лишиться жизни хотя бы в одном из её моментов. А. С. Канарский
Перенасыщенную содержанием мысль бывает весьма непросто начинать выражать - парадокс или противоречие? Здравый смысл будто бы подсказывает, что если знаешь, о чем пишешь, то и дается это легко. "Ты только начни, - шепчет он, - и слова потекут рекой". Как звучит хорошо! Легко и приятно; в действительности - "шахтерский труд". Плавали, знаем: "Дирижер симфонического оркестра проливает пота не меньше, чем землекоп".
Трудно помыслить сегодня практичную позицию, отличную от здравого смысла. Ведь обратная сторона рассудочного представляется обывателю заключенной в безумии. Ума, впрочем, и в здравом смысле немного; эта обратная сторона - лишь "свое иное" рассудка. При попытках радикального осмысления труднейших проблем он то и дело оборачивается отсутствием ума - БЕЗумием - которое становится последним словом самых популярных теорий, а на практике выражается в том или ином мнении, что предлагается принять за истину - потому что мы, хотим того или нет, вынуждены согласовывать наши представления с действительностью. Мнения эти появляются именно потому, что рассудок мнит себя способным ухватить наличное положение вещей целиком, но всегда в этом самомнении ошибается, схватывая лишь его случайный фрагмент. Фрагмент, далее, по наивности и принимается за всю картину, неизбежно провоцируя противоречие: ведь случайным образом могут быть выхвачены разные частички совокупности, и каждая имеет право "раздуваться" до размеров целого. Какой же из фрагментов-мнений "правильный"? Кому верить, что делать и кто виноват? Дай ответ! Но ответа нет, и это молчание воспринимается как неспособность ума познавать вещи вообще, как бесплодность поисков объективного положения вещей, их внутреннего закона, их меры, их сущности. Так что же делать тому, кто еще не отчаялся в своих поисках?
Человек, без сомнения - существо общественное. Но даже название биологического вида - "человек разумный" - здесь вполне может подсказать верное направление. Разум - суть диалектическое преодоление рассудочной ограниченности. А судить о вещи с позиции разума - вовсе не то же самое, что судить о ней с позиции здравого смысла. Говоришь, что знаешь, о чем пишешь? Это ты просто не задумался еще как следует. А задумайся, и увидишь: здравый смысл - только пена, что кипит на поверхности.
И это не выглядит удивительным. Разумная позиция недаром в своем основании имеет сократовское: "знаю то, что ничего не знаю". Рассудок действительно незаменим в пространстве нашей комнаты (популярный призыв Бродского здесь выступает именно апологией рассудочности!): он схватывает связь вещей на уровне явлений, что подсказана нам практическими задачами нашего "малого бытия", ближайшими интересами, узким кругом повседневных потребностей, выход за пределы которого воспринимается как философствование, вызывает снисходительную улыбку и обнаруживает равнодушие ко всеобщей проблематике:
Я политикой не интересуюсь.
Если ты такой умный, то почему ты такой бедный?
Сколько людей, столько и мнений.
Это большая ответственность. Пока я не готов... У меня есть работа, я учусь, я развиваюсь сам для себя, а делать для кого-то...
У каждого свои представления.
Проблема начала - вовсе не праздный вопрос и не досужая выдумка философов, которым по долгу службы необходимо исцарапать известное количество бумаги. Этой проблеме посвящено немало страниц у выдающихся теоретиков, и то, что мы у них находим, удивительным образом оказывается созвучным, несмотря на такие разные позиции и объекты исследования.
"Всякое начало трудно, - эта истина справедлива для каждой науки. И в данном случае наибольшие трудности представляет понимание первой главы, - в особенности того её раздела, который заключает в себе анализ товара. Что касается особенно анализа субстанции стоимости и величины стоимости, то я сделал его популярным, насколько это возможно. Форма стоимости, получающая свой законченный вид в денежной форме, очень бессодержательна и проста", - пишет Маркс. Первая глава, в качестве наиболее трудной для понимания, зафиксирована и одним его последовательным учеником в известном афоризме. В этом же афоризме - известное условие для достижения понимания: основательно штудировать "Науку Логики". Так что там у Гегеля?
А там в начале - "чистое бытие", которое настолько бессодержательно и просто, что дается "безо всякого дальнейшего определения. В своей неопределенной непосредственности оно равно лишь самому себе, а также не неравно в отношении иного, не имеет никакого различия ни внутри себя, ни по отношению к внешнему". Итак, чистое бытие - тоже просто. Просто оно настолько, что Гегель посвящает ему немало страниц не самого простого текста, который при первом чтении ничуть ситуацию не проясняет: и неопределенность бытия не такая уж неопределенная, и непосредственность не непосредственна, и самое начало - не начало вовсе (это мы узнаем уже потом). Вряд ли для понимания это более просто, чем начало марксовой политэкономии.
Про непосредственность же читаем в другой книге: "предмет разговора и в самом деле простой - непосредственность человеческого чувственного состояния". Это уже Канарский. Тут простота ничуть не менее обманчива; но остановиться на ней нам придется гораздо более подробно.
"Человек отдает предмету деятельности не только время (как это обычно фиксируется выражением «потерял время»), не только мускульную или интеллектуальную энергию, но и буквально момент жизни, как он представлен единством своего чувственного выражения - непосредственностью состояния человека.
Обнаружение этой непосредственности наиболее очевидным образом свидетельствует о крайне важных и существенных сторонах связи человека как с предметным миром вообще, так и с миром его субъективности, духовности. Чувственное состояние немыслимо без движения непосредственности.
Именно поэтому очень важно понять, что представляет собой эта жизнь «в моменте», каким образом или способом должно обнаружиться это чувственное состояние, чтобы можно было констатировать в деятельности человека проявление чего-то поистине необычайного, величественного, эстетического".
"Непосредственное" - важнейшая категория в эстетической теории Канарского. Собственно эстетическое исследуется им как мера непосредственности чувственного состояния человека. "Эстетическое" же предстает в его книге категорией, противоположной "безразличному". Эстетическое есть мера "не-безразличности" человека: к самому себе, к своему целостному представлению о жизни, смысле человеческого бытия. Стоит ли говорить, что происходит с человеком, когда такое небезразличие утрачивается? Стоит.
"Безразличное есть абсолютная форма выражения равнодушия - момент своеобразного «общественного небытия», хотя при этом и может иметь место бытие психофизическое. Иначе говоря, безразличное свидетельствует и о равнодушии человека к чему-то внешнему, окружающему, и одновременно о равнодушии его к самой «душе», к цели жизни, к смыслу человеческого бытия".
Безразличие человека, таким образом, соответствует общественной смерти - и хотя Канарский указывает, что безразличное есть момент небытия, нетрудно найти примеры, когда этот момент растягивается на очень длительное время; человек жив как биологическое тело, хотя годами живет погруженным в это безразличное, в небытие внутри бытия. Общественная смерть - выключение человека из форм общения, отмирание многочисленных связей, что вплетают его в сеть общественных отношений, внутри которых и "завязывается", как узелок, его личность.
Что здесь первично - наличная абстрактность человека или безразличие? В общем виде ответ на этот вопрос вряд ли возможен: истина всегда конкретна. Конкретность безразличия в действительности предстает в отталкивающих и трагичных формах - об этом пишет не только Канарский:
"И вот то, что еще сохранилось здесь от личности, начинает уродливо искажаться, как в зеркалах комнаты смеха, как в кошмарном сновидении, а сфера самоощущения превращается в средоточие боли одиночества, боли «личности», которая ни для кого другого, кроме самой себя, не существует. Боль, которую она испытывает, - это боль заживо похороненного. А существует ли в такой ситуации личность, хотя бы внутри себя? Только в виде средоточия собственного страдания - страдания личности, утратившей самое себя. И то до поры до времени, до той точки, где страдание становится уже и физически невыносимым. И тогда - самоубийство".
Непохоже, что автор этих строк отстраненно рассуждает о боли и страдании. Нет, напротив: трудно отделаться от мысли, что он пишет о себе. Трудно вдвойне, если знать его дальнейшую судьбу: 21 марта 1979 года Эвальд Васильевич Ильенков по собственной воле ушел из жизни.
А совсем недавно не стало его большого друга, философа Льва Константиновича Науменко. Его последний текст - не эссе, а предсмертная записка:
«Мой труп на нашей лестнице. Звоните в полицию (02) и скорую (03). В смерти моей никого не винить: слепну, глохну, теряю остатки памяти. Я уже никому не нужен, да и мне тоже уже никто не нужен. Уходить из жизни трудно, но оставаться еще труднее. Больше не могу. Прощайте! Л. Науменко. 18.6.2020 год»
За прошедшие дни среди форм текстов, посвященных этому печальному событию, преобладали два: стандартные новостные заметки-некрологи и заметки-посты в социальных сетях, следующие совету Лессинга и прикрепляющие потому статьи и книги Л. К. Науменко. Говоря прямо, мне трудно сказать, какая из них более отвратительна и лицемерна: безразличие в форме учтивости и безразличие в форме использования информационного повода, чтобы заполнить свою ленту новостей, свойственны обеим. Диалектика эстетического здесь наглядна в действии: ведь формы эти, вроде бы, по своему назначению должны безразличие устранять. Это не значит, конечно, что все написанное сводится к одному из этих пунктов: иное искренне звучит откровенной болью, а нечто действительно непосредственное и вовсе не может быть выражено в слове, не теряя при этом чувственной полноты и цельности.
Смерть Ильенкова порождала и порождает немало грязных пересудов: одни связывают самовольный уход с его текстами и идеями, другие - с якобы присущими ему личными качествами, недостойными марксиста. Не приходится сомневаться, что смерть Науменко будет стоять для любителей обсудить особенности макабрического танца в том же ряду, поэтому представляется не лишним напомнить о людях, которые утверждали марксистский взгляд на действительность всей своей жизнью, но закончили ее все-таки по своей воле.
"В октябре 1911 года социалисты всего мира были потрясены неожиданным трагическим известием: дочь Карла Маркса Лаура и ее муж Поль Лафарг покончили с собой. Лафарги считали, что любой человек, в особенности революционер, становится бесполезным для общества, когда ему исполняется семьдесят лет [1]. И устроили свой «заговор против старости». «Они умерли, как атеисты, - писала Крупская, - покончив с собой, потому что пришла старость и ушли силы, необходимые для борьбы».
Ленин считал их самоубийство оправданным. «Эта смерть произвела на Ильича сильное впечатление, - вспоминала Крупская. - Ильич говорил: «Если не можешь больше для партии работать, надо уметь посмотреть правде в глаза и умереть так, как Лафарги»... Правда, Ленин оговаривался: «Если он [социалист] может хотя бы чем-нибудь еще быть полезным... хотя бы написать статью или воззвание, он не имеет права на самоубийство»".
[1] Э.В. Ильенков, по свидетельству его близкого друга, рассуждал так же и отвел себе срок на 15 лет меньший: "Нет вообще смысла жить после пятидесяти пяти лет... Все главное сделано, остается только доживать".
Сложная и противоречивая тема разрешается здесь Лениным с помощью практики: и это представляется наиболее верным, хотя и стоит отметить, что не все исторические периоды и ситуации позволяют такую практику осуществить. Именно об этом пишет Канарский, говоря о трагической личности:
"То, что побуждает эту личность в исключительных коллизиях быть равнодушной к идеалам (а об этом лучшим образом свидетельствует сам факт пожертвования ее жизни вместе с идеалом, хотя и во имя идеала), а потом равнодушной и к окружающему вообще (что в итоге и дает нам эту абсолютность выраженного равнодушия или безразличность как таковую), есть сугубо практическая сторона дела: невозможность осуществления таких идеалов силами личности или группы личностей в данное время, в сложившихся условиях бытия. Но именно по этой же причине личность не может просто избавиться от идеала, принять «другие» представления о необходимой жизни без того, чтобы они не порывали с упомянутым историческим требованием, а тем самым вновь не возвращали личность ко все той же невозможности, а вернее - уже бессмысленности их осуществления.
Так обнажается жесточайшее противоречие непосредственности состояния человека, которое, пожалуй, единичным случаем указывает на полный и законченный смысл того, что вообще скрывается за понятиями безразличного и эстетического, по отношению к чему человек может быть наиболее заинтересованным и незаинтересованным".
В условиях гамлетовского выбора, утверждающего жизнь варианта может и не оказаться: тогда сама смерть является разрешением антиномий бытия, снятием жизненных противоречий, завязывающих настолько тугой узел, что для того, чтоб его разрубить, человек завязывает действительную петлю у себя на шее.
"В данной же трагической коллизии - а она, по словам К. Маркса, как раз и обнаруживается противоречием между исторически необходимым требованием и практической невозможностью его осуществления - идеал остается нереализуемым, а потому практически и недействительным. Но тогда остается только один выход - «не быть», и этим актом безразличия (смерти) утвердить все то поистине великое и небезразличное, которое остается по ту сторону смерти и во имя которого человек отдает себя целиком и без остатка. Оказывается, вот какой может быть цена этого не-безразличного - эстетического! Степень заинтересованности в нем настолько велика, что даже смерть становится последним средством утверждения его".
Это же противоречие привело к смерти певца революции - В. В. Маяковского. Но именно в его творчестве - в поэме о Ленине - проблема конца оказывается тесно связанной с проблемой начала:
"Напрасно кулак Европы задран. Кроем их грохотом. Назад! Не сметь! Стала величайшим коммунистом-организатором даже сама Ильичёва смерть".
"Я уже никому не нужен" - написано напоследок. Но это не так - и оттого сильнее гнетет не только само мрачное решение, но атмосфера безысходности, которой оно вызвано и пропитано. Тем более важно, чтобы этот уход стал и новым началом: и организатором, и пропагандистом. Ведь сегодня мы нуждаемся в мысли: от того, станет ли мысль коллективным достоянием, вырвется ли она из товарной ограниченности, поднимется ли на высоту всеобщего, зависит и действительное движение. В своей эпитафии Науменко, В. Г. Арсланов очень точно отмечает характер такой нужды - не в абстрактном человеке, но, прежде всего, в его особенной мысли, в которой этот человек воплощен:
"Сам Лев Константинович - не что иное, как проснувшаяся в его голове мысль Спинозы и Маркса, и он ее, общую мысль человечества, взращивал и лелеял, давал этому прекрасному и редкому растению свободу цвести и плодоносить в своем саду. Сад же этот плодоносит, когда он - для всех, - превращенный в частную собственность, сад свободной мысли засыхает и умирает. Вот о чем не уставал напоминать Лев Константинович: мысль - моя собственность, когда она - наша, а не моя".
Как ни высока ценность каждого непосредственного момента жизни - мы не имеем права осуждать решивших расстаться с ней. Но при этом следует помнить, что ценность эту нужно осмыслить на уровне понятия, чтобы она не превратилась в незатейливое пожелание, пустое напутствие; ведь без человеческого содержания, без вошедшей в саму теорию действительной практики - это всего лишь пошлая благоглупость. К тому же, "лишиться жизни в одном из ее моментов" - значит не только умереть в биологическом смысле. Не менее опасна и потеря момента жизни личности как результата общественных связей, жизни социальной - по той причине, что происходит такая потеря незаметно не только для других, но и для самого себя. Необходимо поддерживать непосредственную включенность в само движение - и чувственности, и мысли - видеть его целенаправленность, быть в фокусе этой цели. "Этот мир устроен так, что задача будет возвращаться до тех пор, пока не будет решена, писал Маркс. Таков закон природы. Когда новое поколение всерьез примется за решение задач, не решив которых человечество просто исчезнет, Лев Константинович, Вы вернетесь снова.", - пишет ниже Арсланов. Как знать, может то же самое неведение - что немало людей уже приступили к решению - ввело в заблуждение и Л. К. Науменко, вызвав у него чувство безнадежности.
А перед нами не одна - целая пропасть задач, и приниматься за них нужно еще серьезнее, еще основательнее.
Каждый из нас старается внести свой вклад. Каждый трудится на своем участке - но даже когда "бьешься там, где стоишь" этот вклад следует определять по самой высокой мере: "свободное развитие каждого является условием свободного развития всех", личная заинтересованность выражается в действии в интересах общества в целом. Для определения этой меры необходимо вовлекаться во всеобщее историческое движение непосредственно, учиться мыслить на лучшем достигнутом уровне. Да, "сделать жизнь значительно трудней", но во всеоружии классической мысли трудности преодолимы. А потому - не будем прощаться, Лев Константинович.
До свидания.
Заря
